Если б у Важина был очень близкий друг (такого у него не было), если бы Важин был с этим другом очень откровенным (он никогда ни с кем не делился личным), если б, наконец, нужно было определить его отношение к Инне Андреевне, он бы все равно не смог этого сделать.

«Понимаешь, — сказал бы Важин своему несуществующему другу, — всё против того, чтобы мы встречались. Разные мы очень. Обнимаешь ее — чувство такое, словно обнимаешь скрипку… Но вот посмотрит на меня своим скользящим взглядом, и я остаюсь. Позвонит — прихожу…»

…Фойе ослепило его. Снова большие люстры с тысячами бликов на хрустале и стекле; пылающие зеркала, многократно увеличивающие помещение, белый мрамор — настоящий или искусственный, он не мог различить, — отражали обилие света…

Мы говорим об излишествах в архитектуре, в строительстве; говорим, что нужно оградить человека от шума, перегрева, холода; много говорят о диете, о вреде табака. Но никто, так думал Игорь Николаевич, не оберегает людей от света.

Вокруг было много людей. Очень разных и, как казалось Важину, чем-то напоминавших этот яркий, безжалостный свет. Он почувствовал себя в толпе одиноким, каким-то маленьким, что ли… Хоть бы одно знакомое лицо! Но знакомых не было, да и не могло быть. Это был совсем другой мир. Как говорила Инна? «Мир чувств», «музыка развивает культуру переживаний». Переживаний? Всю сознательную жизнь он учился прятать свои переживания. Деловой человек, мужчина, руководитель должен быть выдержанным и спокойным. Так учили его.

Он не имеет права поддаваться своим чувствам, независимо от того, приятен ли ему работник, симпатичен ли; он должен трезво оценивать полезность этого работника для дела, и никаких эмоций. Больше того, он обязан убеждать людей, что эмоции вредны для дела, важен расчет — трезвый и сухой. Все эти порывы, когда человек перенапрягается и перевыполняет нормы, — атавизм. Нужна ритмичность в работе. Все должно укладываться в принятый ритм, ни больше ни меньше. Ибо если продолжительность монтажа принята трое суток, то все равно: геройствуй не геройствуй — завод раньше детали не поставит.

Правда, его учили, что руководитель должен быть человечным. Но эта самая человечность для него тоже укладывалась в определенные рамки. На приеме по личным вопросам он мог улыбаться и утешать, но все равно должен был помнить правила: кому в какие сроки и какого размера полагается новая площадь. И сам он немало гордился, что квартиру получил в точном соответствии с этими правилами.

И все же внешне он ничем не отличался от людей в фойе: они двигались в одном направлении по эллипсу, и он двигался вместе с ними; они украдкой рассматривали друг друга, и он как бы невзначай скользил взглядом по встречному потоку. Шел в толпе высокий, очень уверенный в себе человек, и все, кто смотрел на него, именно это и видели — уверенность… Вдруг на повороте он заметил Аксиому. Она что-то весело рассказывала своим знакомым, а один из них, коренастый, очень загорелый, держал ее за руку.

Секунду Важин колебался… но прошел мимо. Он решил подойти, сделав еще круг. Но что же он скажет? «Здравствуйте, Нина»? А может быть, Нина Петровна?.. Нет, именно — Нина. Она, наверное, удивится. «Как, — улыбаясь спросит, — вы любитель симфонической музыки?» Врать нельзя, он сразу попадется… «Да вот знакомая затащила…» Нужно посмеяться, обязательно сказать о «коре березы».

Он успел издалека рассмотреть ее компанию. Кроме Аксиомы и того парня, который все продолжал держать ее за руку (вцепился, кажется, крепко), тут была еще одна девица, крупная, тоже очень загорелая; рядом с ней маленький человек с большими круглыми глазами, а на подоконнике, не принимая участия в разговоре, сидел худощавый парень…

Аксиома была в длинном черном платье. Хотя оно и делало ее старше, очень шло ей.

Важин приблизился к ним. Ну вот, сейчас шаг в сторону: «Нина, добрый вечер!» Нет, еще круг! Эта его неуверенность в себе… На полпути раздался звонок.

Во втором отделении дирижировал Уранов, еще один знакомый, которого увидел Важин. Сразу мощно зазвучал оркестр, звуки не поднимались к потолку, а неслись в зал, подчиняли себе. Внезапно Важин услышал: на сцене кто-то плакал, жалко и тонко. Плакал? Почему? Звуки стихли, — только жалоба, легкая, хватающая за душу. Кто плачет? Может быть, о нем, о его жизни плачут?.. Но ведь у него все так ясно, просто, все рассчитано… Не может быть! Это жалуется человек… Там, в небе, огромные сверкающие миры, бесконечность. Человек прикован к земле. Он жалуется, хочет познать немыслимую бесконечность… Коротка жизнь — один миг…

А, будь оно проклято, это «нужно», «удобно»! Будь оно проклято… Он в тридцать пять еще не знает любви, страсти… все по расчету. Он думал, что силен, уверен. Нет, это он, голый, стоит перед всеми… и все видят, как он слаб, один, без опоры. На миг он увидел лицо композитора. Дирижер пел, и, захваченный его песней, оркестр торжествующе утверждал жизнь. Зав-тра, зав-тра… бу-дет, бу-дет… Важин еще не знал, что будет: миры, бесконечность, любовь? Завтра, завтра…

Симфония оборвалась. В тишине композитор ушел со сцены. А потом зал словно взорвался. И вместе со всеми неистово хлопал и вызывал композитора Важин…

Утром, как всегда к девяти, Важин уже был в конторе. Такой же уверенный в себе, точный, холодноватый, разве что лицо казалось чуть бледнее обычного.

В 9 часов 10 минут начальник производственного отдела Егоркин доложил о завозе раствора за прошедшие сутки.

— Телефонограммы? — коротко спросил Важин.

В 9 часов 20 минут он подписал телефонограммы, которые доводили до белого каления все диспетчерские — об опоздании рейса № 0137 на десять минут, рейса № 2135 на восемь минут.

В 9 часов 30 минут Егоркин доложил ход монтажа за прошедшие сутки.

— Вызовите бригадира Кусачкина, там прораба нет. Сделайте замечание, чтобы не спешил. Ни к чему нарушать ритм.

В 9 часов 40 минут начальник снабжения Подшивайленко доложил о завозе деталей, кирпича, материалов.

— Пакля? — коротко спросил Новый начальник.

— Пустяк, ведь все завезено. А проконопатить можно потом…

— Пакля?

— Ну, знаете, Игорь Николаевич, это же…

— Пакля?

— Да будь она проклята! Ладно, сам поеду, через час будет…

В 9 часов 55 минут главный механик Любочкин доложил, как за сутки работали краны.

— Телефонограмма?

— Не нужно, Игорь Николаевич, очень на нас сердится трест и управление механизации.

— Телефонограмма?

В 10 часов ровно он подписал телефонограмму об опоздании начала работы башенного крана № 34 на восемь минут.

В 10 часов 05 минут Любочкин доложил о приходе на стройку: колесных кранов, экскаваторов, бульдозеров…

— Заявка на завтра?

— Не успел, Игорь Николаевич… Извините, всех обзвонил, а заявку не успел.

— Заявка на завтра?

— Я сейчас, Игорь Николаевич. Извините… Пять минут… Черт, где я участок Петра Ивановича записал?

В 10 часов 15 минут он подписал заявку на механизмы.

— Может, подпишете безаварийные электромонтерам? — Любочкин робко протянул ведомость.

— Подвалы, лестничные клетки?

— Освещены, Игорь Николаевич… Честное слово, как на концерте…

— Сетки на лампочках?

— Так это же не входит в их обязанности… Бьют, конечно, лампочки, вывертывают, это вы говорили, помню… Но отказываются они. Вот только на участке Петра Ивановича все в порядке…

— Сетки на лампочках?

— Хорошо, сегодня к концу дня.

В 10 часов 30 минут главный бухгалтер Вера Александровна доложила оплату счетов. Начальник планового отдела принес проект плана на следующий месяц.

В 10 часов 40 минут начальник снабжения Подшивайленко вбежал в кабинет:

— Фу, спешил, думал, вы уедете. Пакля на объекте.

— Спасибо.

— …Понимаешь, Егоркин, — давясь от нахлынувших чувств, говорил Подшивайленко. — Он сказал «спасибо»!

— Да не может быть!

— Сказал! И знаешь за что? За паклю… Так я его в гроб загоню, если так! Всё будут завозить на день раньше. Он из «спасибо» не вылезет.