На следующее утро, в шесть сорок пять, я уже был на монтаже. Как всегда рано утром, все казалось спокойно, тихо, благостно. Как это говорится? «Луч солнца у чайки крыло золотил…» Чайки, правда, не видел, но лучи солнца действительно золотили все, что им попадалось под руку: шпиль и звезду гостиницы, стекла окон, купол какой-то совсем маленькой церковки, которая вдруг открылась нам с высоты четвертого этажа. Казалось, при новой застройке оберегали церковку не люди, а большие многоэтажные дома, к которым она боязливо прижалась. И наконец, стрелу башенного крана, смонтированного посередине здания. Кран не имел ни ног, ни колес. Назывался он ползучим, потому что вместе со зданием, судорожно цепляясь за него, полз вверх.

Как передать настроение в летнее утро? Помнится только светлая успокоенность города.

Роликов, чем-то озабоченный, рысью двигался по перекрытию.

— Роликов!

На миг он застыл, быстро подошел.

— Ну, Виктор Константинович…

Но я не дал ему снова — в который уже раз! — хвалиться своей бригадой, людей надо воспитывать.

— Что теперь, Роликов, скажете? Вы ведь с Кимом уговаривали меня бросить все. — Это было не совсем правильно, Роликов тогда молчал.

То, что Роликов и сейчас молчал и как-то странно смотрел, еще больше меня раззадорило.

— Позвольте вам доложить, — сказал я, — главк разрешил еще раз попробовать работу по графику потока… Вот так, уважаемый. А теперь, пожалуйста, — о своей бригаде.

В тот момент я гордился собой. А как же! Много ли найдется людей, которые сумели бы себя сдержать, не позлорадствовать. Ведь это он, Роликов, подбросил предложение и сам в кусты спрятался. Хорошо, мог бы я сказать, давать предложения, а вот побороться за них…

Роликов, очевидно, понял все. Помолчав, он сказал, что его бригада постарается уложиться в график. Я ждал. Не мешало бы ему все-таки покаяться… Показалось, он хочет что-то сказать, но Роликов, спросив, может ли быть свободен, побежал дальше.

Ну что ж, пусть будет так.

Потом волны огромного бушующего моря, именуемого «стройкой», подхватили меня и начали таскать вверх-вниз, вправо-влево и, конечно, в первую очередь подтащили к телефонам, которые, на мою беду, были установлены на каждом этаже.

Все тот же прораб Сухин сообщил, что кран пошел, и потребовал, чтобы я немедленно наладил подачу бетона.

— Машины прут одна за другой, не успеваю принимать… Что они там, — с цепи сорвались!..

— Вы звонили на завод, Дмитрий Никифорович? — пытался я как-то сбить его тон, который, признаться, мне не понравился.

Несколько минут Сухин разъяснял мне, что его дело бетонировать, что, если он будет заниматься заводами, потом в бетоне будут раковины, что прораб не снабженец, и, наконец, что, если он, Сухин, мне не нравится, он вообще может уйти.

Наш разговор еще не был закончен, как меня позвали к другому телефону. Тут очень спокойно и даже сочувственно главный конструктор Раков сказал, что он вынужден запретить укладку пескобетона, потому что, как показало испытание, модуль упругости бетона недостаточен… Третий телефон требовал меня в контору — прибыла какая-то делегация. Наконец, как заключительный аккорд, остановился башенный кран на складе.

И все же я заставил себя побывать на всех этажах, разобраться в причинах нарушения ритма. Только к шести вечера, вконец измочаленного, «море» выбросило меня на берег, к моему столу. Здесь меня ждала целая куча писем.

В эту ночь я не поехал домой, остался с ночной сменой.

С того места, где я стоял на перекрытии, было видно, как трудно засыпала Москва. Нехотя, медленно в окнах гас свет. В половине третьего дом напротив стал совсем темным и от этого как-то осел, помрачнел… Безлюдно. Только фонари все вытягивали друг другу навстречу тонкие шеи, словно так важно сейчас освещать середину проспекта — пустого, тоже помрачневшего. Стало холодно, то ли от мертвенного света фонарей, то ли от ветра с Москвы-реки. Сверху посыпались искры от сварки, раздался голос Морева — команда крановщику, и стало тихо… Ночь.

Темнота, холод, — приходят сомнения. Ох это ночное неверье! Сколько надежд убило оно… Весь мой день уже кажется ненужным, безрезультатным. Уцепился за чужие идеи — и пошел снова, который раз в жизни, против всех. Право, смешно торчать тут ночью с десятком рабочих для того, чтобы искать «истины» — почему монтаж не укладывается в ритм… И убежденность, что в новом деле нет мелочей, все главное, уже кажется мне легковесной. Мелочи всегда остаются мелочами… Мало света на монтаже? Не подготавливаются конструкции днем? Добавить еще сварщика? Все так, правильно… А вот остановится из-за неисправностей кран — и полетит монтаж вверх тормашками. И мысль о том, что тут, на этой стройке, делаешь очень нужное, может быть, шагаешь вперед, — блекнет, свертывается. На смену ей приходит другая, серая, тягучая, — об одиночестве…

Утром я медленно бреду в контору. Хотя и рано, Елена Ивановна на месте, дымит сигареткой.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — отвечает она.

Вхожу в кабинет, устало опускаюсь в кресло у окна. Так, теперь?.. На столе нечто накрыто белой салфеткой. Я поднимаюсь. Под салфеткой бутерброды, чашка, маленький термос. Кто мог подумать обо мне?.. И вдруг рядом с термосом окурок.

Если бы не этот окурок, может быть, я бы и выдержал. Но что-то сильнее меня толкнуло в маленькую приемную, где выстукивала на машинке Елена Ивановна. Я снял с машинки ее руку, худую, пропахшую табачным дымом, и поцеловал, чувствуя острую жалость — к ней, самому себе…

— Спасибо, Елена Ивановна! — и вышел из конторы.

— Так вы куда? Остынет! — закричала она вслед.

Я быстро поднялся на корпус. Только что прошел короткий, ласковый дождь, и, словно умытый им, вдали по-новому вставал родной, привычный город… Ничего, мы еще поборемся. Ничего!

В последнюю пятницу приехал польский министр строительства. Он прибыл на площадку сразу после обеденного перерыва, ровно в час. Возможно, время было выбрано специально, чтобы проверить дисциплину. Но теперь работа у нас началась минута в минуту.

Из длинной черной машины с красно-белым флажком выскочил элегантный молодой инженер, знакомый мне по началу работ. Он торопливо открыл заднюю дверцу машины. Появился — тоже знакомый мне — пан директор Любавски и моложавый, крепкий на вид мужчина в добротном сером костюме. Они все, да и машина, на которой отражались все лучи солнца, показались из другого мира, где нет бетона, ползучего крана и этих проклятых двух недель.

Я был в помятой спецовке, невыспавшийся, небрит, но к машине нужно было идти.

— Пан инженер, пан директор, — начал я, — рад вас видеть снова на стройке. Прошу извинить, меня не предупредили…

— Знакомьтесь, Виктор Константинович, — мягко прервал меня Любавски, — министр строительства.

— О-о! — только и воскликнул я. Этого мне как раз не хватало!

Министр улыбнулся, уважительно сказал:

— Мне бы хотелось, чтобы на наших стройках так точно начиналась работа, как у вас. Я, наверное, тогда простил бы инженерам некоторую небрежность в костюме. — Он протянул мне руку. — Мне много рассказывали о вас.

Я пожал его руку. И вдруг мысль перенесла меня в далекое Начало.

…Я стою перед главным инженером Костроминым. Он насмешливо рассматривает спецовку — мой единственный костюм, в котором после защиты диплома я пришел в трест. Входит управляющий. «Посмотрите, Николай Николаевич, молодой человек пришел в трест сразу в спецовке и требует срочно послать на стройку», — говорит Костромин.

Как много утекло времени, и вот я снова в спецовке, но уже перед министром…

— Я тоже, когда работал на стройке, ходил в спецовке, — добавляет министр, как сказал тогда Николай Николаевич. Он, мой управляющий, понял, почему я так спешил начать работу…

Министр обошел стройку, добродушно улыбался, все вроде ему нравилось, но по острому прищуру светлых глаз чувствовалось, что заметил он наши недостатки.