От негодования он задохнулся.

— Даю вам слово, Анатолий Александрович, — успокоительно сказал я, — я тут ни при чем. Это инициатива Сокова.

— Так почему же он молчит?

— Это скромность, Анатолий, — пришел на помощь Быков, улыбаясь одновременно и Сокову, и мне, и Анатолию. — Только скромность, правда, Соков?

Соков, видно, наконец нашел нужную синьку и вытащил ее. Я с надеждой посмотрел на него, но он как ни в чем не бывало принялся разглядывать чертеж. Молчал и Петр Федорович Луганкин, нетерпеливо поглядывая на меня строгими серыми глазами. Это, конечно, его дело. Я понял, что, пока я предавался различным переживаниям, он незаметно сагитировал Сокова. «Ну что же ты, чего медлишь, — говорил его взгляд, — воспользуйся почином Сокова, доказывай и поднимай всех на новое дело».

— Честно говоря, Анатолий Александрович, я не знаю, как ответить на ваш вопрос…

Анатолий удивленно, недоверчиво посмотрел на меня.

— Очень уж неточная штука эта наука об организации строительства. Но я знаю, вернее, мне подсказали, что нужно сделать у нас в управлении. Я дал слово Николаю Николаевичу, что мы дожмем систему, по которой сейчас работаем. Это, конечно, имел в виду Соков, когда говорил о науке.

Хорошо бы тут сказать, что все единодушно меня поддержали, но, видно, говорил я сухо и неубедительно, потому что ответом мне было общее молчание.

— Вы, наверное, поспешили, Виктор Константинович, — наконец сказал Анатолий. — Поспешили дать слово. Я его не могу дать. Я «за», — он поднял руку. — Голосую, как говорят, за мероприятие, но пока посмотрю, что получится у Сокова.

И это все. Никто меня не поддержал.

— Будем кончать, Виктор Константинович, — сказала нормировщица Нина. — Мне в кино, — добавила она. — Фу, накурили как, дышать нечем.

Это было моим поражением. Хорошо еще, что я нашел в себе силы криво улыбнуться и сказать:

— Да, уже поздно. Подумайте, товарищи, обсудим в следующий раз… Все!

Но я не один думал о судьбе нашего управления. Когда я вышел во двор, на скамейке сидел наш партийный секретарь.

— Идите сюда, Виктор Константинович. Отдохните, — насмешливо сказал он. И вдруг отбросил далеко папиросу, повернулся ко мне и резко, с досадой добавил: — Эх, зелены вы еще…

Я виновато молчал.

— Ну ладно. — Луганкин закурил новую папиросу. — Соков начинает дожимать твою систему с заработной платы. Побывай у него и не забудь о Гнате.

Весь день я спешу. В метро я бегу вниз по эскалатору, задевая людей, портфели, чемоданы, подскакиваю к вагону и стараюсь проскочить в узкую щель закрывающихся дверей.

Иногда это заканчивается благополучно, но часто двери хватают меня в клещи и не выпускают. Тогда кто-нибудь из пассажиров старается оттянуть дверь, а дежурная, ругаясь, запихивает меня внутрь вагона.

К автобусу я тоже бегу. Почему-то я всегда добегаю, когда водитель уже закрыл двери. Я стучу по красному блестящему боку машины, делаю умоляющее лицо. Почти всегда заветная дверь открывается, и я забираюсь в автобус, мысленно прославляя московских водителей.

Я бегу к троллейбусам, трамваям, вверх и вниз по переходам. За день нужно побывать на нескольких строительных площадках, на заводе, в проектной мастерской. И все это зачастую в разных концах Москвы.

Порой в моей голове мелькает кощунственная мысль: почему так много говорят о производительности труда рабочих и совершенно не думают о полноценном использовании рабочего времени начальников, главных инженеров — всех тех, кого называют руководством? Наоборот, как будто специально делается все, чтобы их время использовалось похуже.

Кто-то бездумно решил забрать у строительных управлений легковые машины и, наверное, гордится достигнутой экономией. Зато теперь инженеры треть своего времени проводят в переездах, опаздывают, многого недоделывают.

Ежегодно сокращается так называемый административный персонал, и вот создан этакий гибрид — секретарь-машинистка-делопроизводитель, все в одном лице, о стенографистке и думать запрещено. Скрипят перьями инженеры, тратятся драгоценные часы на писание разных бумаг.

Хочется обратиться к тем, кто вводит подобные сокращения: полноте, товарищи. Тут нет никакой экономии, а один вред, да еще в государственном масштабе.

Сегодня уже к семи тридцати я приехал на площадку к Сокову. Не знаю, почему считается, что природа существует только за городом, правда, на улицах деревьев маловато, но, право, как хорошо московское летнее утро.

Вот на стройку начинают приходить рабочие, сначала поодиночке, потом к раздевалке спешат целые группы; крановщица в синем комбинезоне, поправляя на ходу локоны, взбирается по вертикальной лесенке в кабину башенного крана; захлебываясь, затарахтел бульдозер; во двор влетает тяжелая машина, из нее выскакивает коренастый водитель и сразу начинает кричать: «Долго я тут буду стоять?»; в прорабской, захлебываясь, зазвонили телефоны. Начался новый день!

Здравствуй, новый строительный день!

Ты будешь, наверное, трудным, как всегда. Но когда ты закончишься, дома обязательно станут выше.

В маленьком окошке прорабской показалось испуганное лицо Сокова и сразу исчезло. Когда я вошел, он стоял у полки и озабоченно рылся в чертежах.

За столом, недовольно хмуря брови, сидела нормировщица Нина. Увидев меня, она еще больше нахмурилась.

— Ну, как у вас тут? — бодро спросил я, предчувствуя грозу.

— Посмотрите, Виктор Константинович, сколько нарядов выписал Соков за один день. — Нина протянула мне кипу бумажек. — Ерунда какая-то, вот посмотрите: плотнику Фадееву, чтобы поставить ограждение, нужно работать всего два часа. А ему выдается аккордный наряд. Это на два часа! — Нина с негодованием посмотрела на меня, как будто я выписал эти наряды.

Я повернулся к Сокову.

— Действительно, для чего это?

В это время зазвонил телефон, и Соков с облегчением схватил трубку. Однако как ни старался прораб растянуть разговор, он все же закончился.

Так и не ответив мне, Соков взял со стола пачку нарядов и по привычке начал машинально перебирать их.

— Николай Семенович! — от негодования лицо Нины стало пунцовым. — Да это же не чертежи.

Соков очнулся и тихо сказал:

— Мы тут с Петром Федоровичем Луганкиным… То есть я… решили: чтобы «дожать», как вы выразились, аккордную оплату, нужно выписывать наряды на все работы… любые работы… — Он снова замолчал, потом виновато добавил: — Конечно, Нине Сергеевне много забот. Но без этого, Луганкин говорит… то есть я говорю, без этого нет системы.

Соков положил наряды на краешек стола, подальше от восемнадцатилетней Нины Сергеевны, и со смесью опаски и надежды посмотрел на меня.

Значит, тут побывал Петр Федорович Луганкин, я начал кое-что понимать.

— Пойдемте, Николай Семенович, — сказал я Сокову. — Посмотрим, как все это выглядит на стройке.

Мы вышли. Как я ни заставлял Сокова идти рядом, он все время держался «уступом влево».

У компрессора, похожего на большой металлический сундук (конструкторы почему-то всегда забывают о внешнем виде машин), нас окликнул Гнат, первый лодырь и грубиян в нашем управлении.

Кто только не брался за него. Прораб Быков подходил к нему с лаской. Из больших черных глаз Быкова лилась на Гната гипнотическая волна нежности. Но Гнат не обращал на него внимания. С начала рабочего дня он еще кое-что делал, но после обеда засыпал на куче песка у растворного узла. Будил его бульдозер, который в три часа приходил и таскал песок. Гнат обижался и всем говорил, что бульдозеристы — хамы.

Прораб Анатолий был к нему строг. «Я ему не размазня Быков, я его быстро скручу», — грозился Анатолий. Гната определили в комплексную бригаду, установили ему строгий регламент работы.

На этой площадке песка не было, но Гнат дремал, облокотившись на подоконник.

— Слушай, лодырь, — как-то не выдержал Анатолий, — не пойдешь ли ты, знаешь куда…

— В отдел кадров? — сквозь дремоту спросил Гнат.