Таким образом, мой вывод остается неизменным: Лев Толстой так и не встретил в жизни Воскресшего Христа. Конечно, в жизни писателя могло произойди чудо. Он мог встретить Христа, Христа Евангелия, того Воскресшего Христа, в Которого веровали его отцы и деды. Рядом с писателем до его последних дней были люди, которые веровали в этого Христа – оптинский старец Амвросий, сестра писателя М. Н. Толстая, двоюродная тетка А. А. Толстая и другие. Но Л. Толстой, великий «тайнозритель плоти» (Д. С. Мережковский), так и не стал тайнозрителем духа. Он уже не мог ничего открыть в Евангелии – он был способен только приспособить Евангелие к своему опыту и своему пониманию морали, превратить все богатство евангельских смыслов, очевидным образом группирующихся вокруг Воскресения Христа, в довольно банальную моральную проповедь. Очень точно отечественный исследователь А. В. Гулин называет это явление «сакрализацией собственного эмоционального мира», «самостоятельно найденным духовным абсолютом»[142].

В этом отношении запись 1855 г. имеет особое значение, поэтому она – один из наиболее цитируемых отрывков из дневника Л. Толстого. Здесь писатель высказывает свое самое сокровенное желание – основать новую религию, соответствующую требованиям современного мира, уровню развития просвещенного человечества. Обратим сейчас на это внимание: речь идет не только о сокровенном, сердечном поиске молодого человека, он сознательно проецирует этот поиск на нужды человечества. И это важно: человечество всегда является значимым фоном поисков Л. Толстого.

В этой новой религии есть место Христу, но какому Христу? Не случайно ведь эта оговорка 1860 г. о «Христе-материалисте»: всякая тень мистики преследует Л. Толстого как наваждение, как страшный кошмар, от которого нужно избавиться любыми способами. Еще один важный мотив, который появляется в 1855 г. – идея блаженства на земле. Новая религия преследует вполне практические цели: это построение земного царства добра. Блаженство, о котором говорит Евангелие, с точки зрения Л. Толстого, лишено какой-либо эсхатологической основы. Правда, непонятно, как теперь быть с воздаянием за неправедную жизнь в будущем, если основной акцент переносится на земное существование человека.

А теперь обратим внимание, что примерно в то же самое время, а точнее, в 1854 г., появился еще один очень известный «символ веры», но принадлежал он уже Ф. М. Достоевскому. Это письмо, отправленное Достоевским Н. Д. Фонвизиной из Омска, где в тот момент он отбывал ссылку.

Наталья Дмитриевна Фонвизина – жена декабриста Михаила Фонвизина, последовавшая в ссылку за мужем в Сибирь в 1830 г. Знакомство с женами декабристов очень поддержало писателя по пути на каторгу в январе 1850 г., когда Н. Д. Фонвизина подарила Достоевскому единственную книгу, которую он, в соответствии со строгими правилами содержания в заключении, сможет читать – Евангелие. И в письме 1854 г. Достоевский, вспоминая этот эпизод, попутно формулирует свое понимание веры в Христа.

«Я слышал от многих, что Вы очень религиозны, Н<аталия> Д<митриевна>. Не потому, что Вы религиозны, но потому, что сам пережил и прочувствовал это, скажу Вам, что в такие минуты жаждешь, как “трава иссохшая”, веры, и находишь ее, собственно, потому, что в несчастье яснеет истина. Я скажу Вам про себя, что я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпа<ти>чнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».

Ф. М. Достоевский. Отрывок из письма Н. Д. Фонвизиной. Конец января – 20-е числа февраля 1854. Омск. (ДПСС. Т. 28. 1. С. 176).

Толстой и Достоевский в жизни никогда не встречались и не обменялись ни одной строчкой в письмах. Поэтому, говоря в этой книге о пересечении их идейных траекторий, я ввел специальный термин «не-встреча». И. Л. Волгин в своей замечательной книге о последнем годе жизни Ф. М. Достоевского употребил уже термин «невстреча»[143]. Но мне он кажется несколько слабым в данном случае. «Невстреча» – то, что произошло случайно; «не-встреча» – нечто более конструктивно жесткое, определенное или даже предопределенное (биографией, духовной конституцией, кругом чтения, вектором общественного интереса, личностной направленностью на совершенно определенные вопросы и проблемы).

Более формально: под «не-встречей» я имею в виду идейные встречи, встречи на перекрестках мысли, чувства, интуиции, истории, когда по каким-то важным обстоятельствам, связанным с особенностями психо-духовной конституции, Толстой и Достоевский расходятся в разные стороны. Или еще более формально: это встречи их текстов и встречи в их текстах тогда, когда они либо прямо говорят друг о друге, либо говорят о чем-то важном для обоих, то есть обсуждают по сути одни и те же идеи и вопросы, но уже необязательно при этом упоминая друг о друге. Эти пересечения всегда показывают, насколько по-разному эти два человека смотрели на жизнь и веру.

Может быть, некоторым аналогом «не-встречи» может служить слово «ненависть», но, конечно, в его исконном, этимологическом понимании, которое замечательно раскрывает В. В. Бибихин. Славянское слово «на-видеть», имеющее очевидную основу, связанную со зрением, взглядом, означает «навести взгляд, посмотреть, охотно смотреть», в более широком смысле «увидеть, усмотреть, обратить внимание, приглянуться» (ср. «положить взгляд»), то есть в конечном итоге «любить, полюбить». Тогда, наоборот, «не-навидеть» – значит «не замечать», «не узнавать себя» в виденном и, как предел, испытывать сильнейшую неприязнь[144]. Конечно, такой неприязни, доходящей до ненависти, между двумя великим русскими писателями никогда не было, но описанный эффект «не-навидения», с моей точки зрения, присутствует.

Оказывается, таких не-встреч в их жизни было достаточно много, и с точки зрения жанра теологического детектива они имеют большое значение для расследования того преступления, которое совершил Л. Толстой. Каждая такая не-встреча могла стать серьезным мистическим предупреждением Л. Толстому, предупреждением о том, что выбранный им путь является ошибкой и тупиком. Как мы увидим, за две недели до смерти Достоевский сказал об этом прямо, а сразу после смерти последнего Толстой вдруг понял, какую жизненную опору он потерял.

Учтем, что оба будущих великих писателя были представителями одного поколения (Достоевский родился в 1821 г., Толстой – в 1828-м), в 1854–1855 гг. находились в довольно трудных жизненных обстоятельствах (Достоевский – в Сибири в ссылке, Толстой – в Крыму на войне). При чтении их «символов веры» возникает впечатление, что оба в первой половине 1850-х годов шли в одном направлении, искали отправную точку, фундамент веры. И оба пережили глубокий мировоззренческий и религиозный кризис. И для обоих фундаментом новой жизни стал Христос[145].