Процесс формирования «лоскутных религий» тесно связан с индивидуализацией жизни, которая и приводит к появлению «индивидуальной правды» и, соответственно, индивидуальной религии. Можно сказать, что это такая приватизация религиозного, которая вызывает в современной европейской жизни появление новых механизмов формирования «своего Бога» и «своей веры». В работах современных авторов можно встретить и другие термины, например, «bricolage-религия», то есть «самодельная религиозность», «любительская религиозность». Отметим, что термин «bricolage-религия» восходит к трудам К. Леви-Стросса и подчеркивает субкультурный характер религиозных практик, которые с помощью специальных техник, символов и предметов (например, связанных с одеждой, музыкой или спортом) призваны максимально отграничить молодежное пространство от других культурных традиций, создать свой собственный, уникальный культурный и понятийный контекст. Для молодого человека главная задача – создать «понятного-для меня-Бога», который помогает справиться с жизненными задачами.

Ученые, представители традиционных церковных сообществ, политики, педагоги, журналисты констатируют наличие в современной жизни очередного религиозного кризиса, смысл которого вплотную связан с развитием процесса секуляризации. Сегодня этот кризис приобретает весьма специфические черты. Речь идет о том, что в эпоху постмодерна следует говорить о появлении нового формата веры, который оказывает значительное влияние на индивидуальные, социальные и культурные аспекты жизни современного человека и является вызовом для Церкви.

Сегодня в Европе традиционные церковные сообщества теряют свое влияние, но одновременно с этим социологические опросы фиксируют усиление интереса к альтернативным формам религиозности. Мы уже отмечали выше, что в этой ситуации уже неправильно говорить о секулярном процессе, протекающем линейно, точнее – что и предпочитают – говорить о религиозном плюрализме.

Для современного европейца «религиозное» становится средством противостоять хаосу современного мира с его драматическими политическими поворотами и контрастами. Чем сложнее и непонятней становится мир, тем сильнее в нем тоска по такой духовности, которая дает направление и смысл повседневной жизни. Человек вынужден сам конструировать смысл своего бытия, в нем растет потребность осознать себя чем-то бо́льшим, нежели только случайным продуктом эволюционного процесса: как подчеркивает одна из последовательниц такого образа мысли К. Ака, «справедливо то, что я переживаю как справедливое», «свято то, что я ощущаю, как святое»[231].

Человек постмодерна проявляет интерес к дзен-буддизму и фен-шу потому, что испытывает глубокое тяготение к таким практикам, которые объединяют дух, душу и тело и не оставляют их наедине (и исключительно) с “математически рациональной” стороной жизни, детерминированной естественнонаучной картиной мира. Зерном нового понимания религиозности, его сутью является стремление иметь «собственного Бога», который может быть непонятен и неубедителен для других, но для самого индивидуума – абсолютный жизненный ориентир. Очень яркий пример опыта такого конструирования – записи Этти Хиллесум, молодой голландки еврейского происхождения, арестованной нацистами и погибшей в Освенциме в 1943 г. Во время своего заключения Э. Хиллесум, не получившая в семье никакого религиозного воспитания, вела дневник, в котором ярко отразилась идея «собственного Бога».

Другим таким же ярким примером являются результаты современных социологических опросов школьников Германии и Австрии. Они показывают, что религиозный вопрос для опрошенных сегодня носит предельно приватный («во что я верю – это мое личное дело»), релятивный («что есть правда, не знает никто») и функциональный характер («а что мне лично даст вера?»)[232]. Характерной особенностью такой религиозности является последовательное и неуклонное отталкивание от каких-либо конкретных исторических религиозных традиций, в том числе и христианских, и каких-либо конкретных, определенных, жестких вероучительных выводов и установок.

Таким образом, главным признаком «лоскутной религиозности» является игнорирование любого «предания». Новая религиозность понимает религию и религиозную традицию совсем не так, как эта традиция привыкла сама себя осознавать. Именно поэтому сегодня уже никого не может удивить, что на вопрос «зачем нужно любить ближнего?», заданный «из христианской традиции», исследователь получит ответ: «Это полезно для моей кармы».

Примечательно, что многие современные молодые люди, живущие в Европе, совершенно не приемлют картины мира, в которой с именем Бога связаны понятия «исключительность», «страх», «насилие», причем даже в ситуации, когда они сами себя позиционируют приверженцами определенной конфессии и даже людьми очень религиозными. «Лоскутная религия» максимально ориентирована на жизнь «здесь и сейчас». Другой ее характерный признак – унификация этических установок различных религий, в которых представления о Добре и Зле якобы одинаковы и совпадают, однако все попытки абсолютизировать сами этические представления категорически отвергаются.

Поэтому я склонен сделать вывод, что вера Л. Толстого была ярким примером лоскутной религии в том смысле, который только что был описан. Фактически Толстой сконструировал свою веру из отдельных отрывков Евангелия, философских трактатов, изречений мудрецов всех времен и народов. Конечно, параллели с современной ситуацией мы будем проводить очень осторожно, но то, что они есть, для меня не подлежит сомнению.

Этим кратким очерком я завершаю повествование о жизни и проповеди графа Льва Николаевича Толстого и перехожу к вопросам практическим, то есть к разговору о соратниках писателя, о путях распространения его сочинений и реакции на них в России и во всем мире. Но в начале нового раздела книги я скажу несколько слов о преступлении Толстого.

Пришло время объяснить, в чем заключалось преступление Л. Толстого. Конечно, я употребляю этот термин с большим риском быть обвиненным в том, что Церковь снова не хочет оставить в покое великого старца. И поэтому сразу подчеркиваю, что не имею в виду преступление в его юридическом смысле.

Многие современники к новым идеям писателя, как, впрочем, и ко всему его религиозно-философскому творчеству в целом, относились как к преступлению.

Во-первых, это было преступление против веры и Церкви. Л. Толстой, отрицая церковные догматы и необходимость церковных таинств, критикуя священство, был преступником даже с точки зрения русского законодательства, согласно которому православие являлось государственной религией. С церковной же точки зрения его действия должны были быть квалифицированы как злая ересь с элементами кощунства.

Во-вторых, писатель совершал преступление против самого государства, ибо подверг в новых трактатах ожесточенной критике все государственные институты – власть, суд, полицию, армию. Это не было выступление либерала – представителя одной из парламентских фракций, критикующего консервативные государственные порядки и институты. Это была критика человека, утверждавшего, что современное государство в целом, как принцип, носит совершенно антихристианский характер.

В-третьих, Толстой был преступником против семьи – и как общественного института, и против своей собственной семьи. Институт современной семьи в повести «Крейцерова соната» был объявлен фикцией и обманом, цивилизованной формой разврата. В своей собственной семье Толстой провоцировал тяжелый конфликт, проповедуя нравственные нормы, которые удовлетворяли далеко не всех ее членов. К тому же писатель предпринял попытку оставить своих детей без наследства (об этом далее).