О том, что дело об отлучении Л. Н. Толстого от Церкви было возбуждено не Победоносцевым и не по его инициативе, прямо свидетельствует и В. В. Розанов, который утверждает, что лично присутствовал при рассказе митрополита Антония (Вадковского) об этом событии небольшому кружку писателей[547].

Этот вывод подтверждается и многочисленными свидетельствами из переписки самого К. П. Победоносцева, относящейся к периоду уже после отлучения. В письме С. Д. Войту от 14 ноября 1901 г. он сетует (в связи с болезнью писателя): «Так уж Богу угодно, что пронесено мое имя повсюду на беду! Теперь в Москве головы помутились у студентов по случаю ожидаемой смерти Толстого, и меня всюду прославили виновником его отлучения»[548]. Несколько позже епископу Николаю (Зиорову), который в своем письме от 21 декабря 1901 г. объяснял трудности, связанные с пребыванием больного Толстого в Крыму, Победоносцев ответил: «Не удивляюсь, что на сообщение из Ялты отвечено было “не трогать Гр<афа> Толстого”. Поздно уже теперь за это браться – чтобы хуже не вышло, – а время давно упущено. Предавать суду Толстого – значит теперь прославить его – прославят его на весь мир адвокаты, а суд оправдает. Что говорить оходящих к нему в Ялте, когда в Москве стремятся к нему тысячами изо всех классов общества»[549]. Подтверждают это обстоятельство и письма самому обер-прокурору. Один из его корреспондентов (подпись автора на подлиннике письма неразборчива) указывает уже в день публикации определения Св. Синода в русских газетах, т. е. 25 февраля 1901 г.: «Публикация об отлучении Льва от Церкви меня ужасно поразила и даже удивила, зная, что вы этому делу не сочувствовали»[550].

Психологически совершенно понятно, что сразу после опубликования синодального определения именно К. П. Победоносцев оказался в центре внимания и стал получать большое количество писем в связи с этим событием. Однако можно утверждать не только то, что обер-прокурор Св. Синода был противником официального церковного документа, считая его уже несвоевременным. На него, по всей видимости, было оказано прямое давление. Об этом говорят письма К. П. Победоносцеву В. М. Скворцова, в которых В. М. Скворцов буквально настаивает на необходимости решительных действий, ссылаясь на неприятный инцидент с публичным обсуждением, прежде всего и в светской печати, реферата Д. С. Мережковского, и выступлении на этом обсуждении священика Г. Петрова, о чем рассказано было выше. Правда, в этом письме речь пока еще идет только о недопустимости «молчания духовной печати», которое «б<удет> лишь на руку поклонникам религиозного новатора-богохульника», однако очень характерно, что далее Скворцов указывает на общественное мнение, воспринимающее Толстого как образцового христианина, которого не понимает Св. Синод. Поэтому Скворцов в письме Победоносцеву настаивает на необходимости решительных мер[551].

Учитывая все сказанное, можно сделать еще один важный вывод. По отношению к Л. Н. Толстому единодушия у светской и церковной власти не было, позиция Церкви была всегда жестче. В этом легко убедиться, анализируя не только обстоятельства появления синодального определения 20–22 февраля 1901 г., но и ряд других эпизодов жизни Л. Толстого. Таким образом, мнение, характерное не только для советской, но и для зарубежной историографии, что синодальное определение 1901 г. представляет собой политический акт в интересах светской власти, является глубоко ошибочным.

Отлучение Л. Н. Толстого от Церкви не было спланированной акцией, которая была подготовлена совместными усилиями государственной власти и Св. Синода. Реально отлучение было именно церковным ответом на деятельность писателя, а что касается правительства, оно в целом этому шагу не сочувствовало. В этой ситуации, скорее всего, К. П. Победоносцев вынужден был играть роль своеобразного буфера между Синодом и императором. Эта проблема точно сформулирована в статье С. Л. Фирсова: в российских условиях любой решительный шаг Церкви, направленный против Л. Н. Толстого, воспринимался бы как покушение на того, кто почитался как гордость нации[552].

Состояние некоторой растярянности и даже, быть может, беспомощности правительства очень ярко иллюстрирует знаменитая запись в дневнике А. С. Суворина от 29 мая 1901 г.

«Два царя у нас: Николай второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, Синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и в заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост. Сипягину ничего не остается, кроме утешения в фразе, которую он сказал государю: “Если напечатать ответ Толстого Синоду, то народ его разорвет”. Утешайтесь, друзья, утешайтесь, скудоумные правители. Герцен громил из Лондона. Толстой громит в Лондоне из Ясной Поляны и Москвы, громит в России при помощи литографий, которые продаются по 20 коп. Новое время настает, и оно себя покажет. Оно уже себя показывает тем, что правительство совершенно спуталось и не знает, что начать. “Не то ложиться спать, не то вставать”. Но долго ли протянется эта безурядица? Хоть умереть с этим убеждением, что произвол подточен и совсем не надо бури, чтобы он повалился. Обыкновенный ветер его повалит».

Дневник Алексея Сергеевича Суворина. Лондон; М., 1999. С. 417–418.

Хорошо известно, что в целом синодальный акт 1901 г., как и предполагал К. П. Победоносцев, был встречен большой частью русского образованного общества крайне неблагоприятно. Кратко суть этой реакции может быть выражена словами А. П. Чехова: «К отлучению Толстого публика отнеслась со смехом»[553]. Сам же обер-прокурор Св. Синода писал одному из корреспондентов, что послание Синода вызвало целую «тучу озлобления»[554].

Эта тональность реакции на отлучение Л.Н. Толстого не должна нас удивлять. Русское образованное общество не захотело понять смысла произошедшего события, его глубокой связи с новой русской историей, и смогло противопоставить документу Св. Синода действительно только смех, в котором, по справедливому замечанию одного из русских богословов начала XX в., проявились «преступное легкомыслие» и «невежественное предубеждение»: «Какой прекрасный подавался повод серьезно высказаться по жгучим религиозным вопросам, какие широкие горизонты открывались для философской мысли, какая вопиющая нужда заявляла о спокойном обсуждении дела! И что же мы увидели? Да ничего дельного, кроме оскорбительных басен и памфлетов, направленных по адресу духовной власти, и с тонким расчетом на нравственную разнузданность и грубые вкусы толпы»[555].