Можно предположить, что осенью 1922 г. произошел какой-то решительный разрыв между ними, так как в письме от 31 октября 1922 г. Чертков упоминает об «отлучении» его кружком А. Л. Толстой[455]. В чем была причина этого разрыва и отлучения, можно догадаться по письму самой А. Л. Толстой от 28 октября, которая прямо спрашивала В. Черткова: «Неужели Вы правда считаете, что я фиктивное, подставное лицо в завещании Л<ьва> Н<иколаевича> и что так и он, и Вы всегда смотрели на мое участие в завещании? Неужели Вы так думаете? Мне трудно этому поверить»[456]. Отвечая ей, В. Г. Чертков пишет, что не знает, в каком смысле А. Толстая употребляет эти слова – в том же, «в каком в первое время так часто и так убежденно утверждали, что эти слова выражают характер порученной Вам роли, или в каком-нибудь ином. Во всяком случае, в настоящее время, по прошествии 12 лет, нам с Вами начать подыскивать наиболее подходящие эпитеты для определения порученных нам ролей, было бы, по моему мнению, не только праздным, но и нежелательным занятием»[457]. Интересно заметить, что в заявлении В. И. Ленину, которое было написано в конце 1920 – начале 1921 г., В. Чертков несколько по-иному интерпретирует роль А. Л. Толстой в деле завещания: ее отец обязал ее содействовать В. Черткову в осуществлении задачи, порученной последнему писателем, в том числе ограждать свободу его действий от посягательства членов семьи Л. Н. Толстого[458].

Известно, что поиск компромисса между А. Л. Толстой и В. Г. Чертковым продолжался практически до ее отъезда из Советской России. А. Л. Толстая оказалась в железных тисках, ее собственная роль в последние годы жизни отца стала ей понятна, но, повторяю, нигде ни одним словом она не упрекнула в чем-либо В. Г. Черткова. Только в ее воспоминаниях о Л. Н. Толстом «Отец» невольно прорвались некоторые характерные замечания: здесь говорится о властности Черткова, он «овладевал всеми мыслями, писаниями Толстого, по-своему, по-чертковски, интерпретируя их, точно это было его собственностью». В другом месте она пишет, что Чертков не терпел возражений, в нем сочетались очень разные сложные качества души[459].

Возможно, до конца своей жизни А. Л. Толстая сохранила к В. Г. Черткову теплое и благодарное чувство. В Государственном архиве литературы и искусства хранится поразительный документ (машинопись) – описание плавания по океану в Калифорнию, которое датировано 25 июля 1931 г. и атрибутировано сотрудниками архива как письмо А. Л. Толстой В. Г. Черткову. Кончается письмо такими словами: «Я ни на минуту никого не забываю, сердце мое, моя душа, мои мысли всегда с близкими мне. Любящая Вас А. Очень беспокоюсь о здоровье вашем»[460].

В том, что это письмо написано действительно А. Л. Толстой, сомневаться не приходится, так как описание пребывания ее на Гавайских островах в письме практически полностью совпадает по содержанию с аналогичным отрывком из книги «Дочь» (часть IV, глава «Как растут ананасы»). Но вот то, что адресатом этого письма является В. Г. Чертков, нужно еще доказать – вполне возможно, что в процессе оформления архивного дела в его описание вкралась ошибка, ведь в тексте письма адресат не назван. Факт посылки В. Г. Черткову такого письма вызывает очень большие сомнения, если учесть все сказанное выше. Во всяком случае, брат А. Л. Толстой, М. Л. Толстой, прямо свидетельствует, что его сестра «впоследствии, когда Чертков снял маску, переменила свое мнение и порвала с ним всякие сношения»[461].

Однако здесь еще остается много неясных моментов: помощь, оказанная А. Л. Толстой в тюремном заключении, могла изменить ее отношение к другу и издателю своего отца. Если это письмо действительно написано младшей дочерью писателя В. Г. Черткову – это последнее письмо такого рода, известное исследователям.

Теперь мы должны приступить к очень важному разделу этой книги. Вопрос, который нас будет интересовать, заключается в следующем: как реагировали на деятельность Л. Толстого русская Церковь, русское государство и русское общество?

Мы видели, что активизация церковной деятельности против Л. Толстого приходится на вторую половину 1890-х годов, то есть уже на период после смерти императора Александра III. Видимо, установка «не трогать Толстого» и «не делать из него мученика» работала исправно. Мы не знаем, долго ли Церковь и правительство «не трогали» бы писателя, если бы не выход романа «Воскресение». Но прежде чем мы рассмотрим этот сюжет, нужно сказать несколько слов об эпохе, в которую роман появляется.

Последняя четверть XIX в. – период ожесточенных споров о будущем России и о ее политическом устройстве. Эта полемика стала особенно актуальной после небывалого в русской истории события – убийства в марте 1881 г. императора Александра II представителями партии «Народная воля». Убийство стало своеобразным прологом: Россия вступала в последнюю и очень противоречивую эпоху – значительных экономических достижений, постоянно продолжающегося территориального роста и настоящего демографического бума (в начале XX в. темпы роста населения в Российской империи были самыми высокими в мире), блестящего культурного расцвета и, одновременно, в годы, на которые приходится крайне неудачная по своим результатам русско-японская война, революционные волнения и усилившийся раскол в обществе, так ярко проявившийся в думский период.

Широкое распространение взглядов Л. Н. Толстого становится все более значимым фактором русской жизни этого периода. Характерно в этом отношении сделанное в 1885 г. признание Н. Я. Данилевского, что политика недопущения до печати сочинений Л. Н. Толстого заранее обречена на неудачу, ибо таким способом трудно добиться чего-либо, «потому что всякий, желающий с ними ознакомиться, имеет полную на то возможность; а главное, кому же неизвестны те возражения, которые делаются против христианских догматов со стороны полного неверия? Верующий христианин, не поколебленный столькими нападками на христианство, которые, так сказать, носятся в воздухе, бьют в уши и в глаза, конечно, не поколеблется и доводами графа Толстого, в которых ведь нет же ничего нового, особенного, и который ведь и не имел, собственно, специально в виду этого колебания»[462]. Мысли Л. Толстого действительно витали в воздухе и находили поддержку у значительной части общества.

Яркой иллюстрацией этой тенденции является бурная дискуссия, которая развернулась в 1880–1890 годы вокруг живописи известного художника Н. Н. Ге. Духовная близость Н. Н. Ге и Л. Н. Толстого была столь очевидной, что в определенном смысле картины художника можно считать своеобразным циклом иллюстраций к философским трактатам писателя. Н. Н. Ге ощущал себя проповедником того христианства, адептом которого заявлял себя и Л. Толстой, христианства истинного, чистого от примесей церковных интерпретаторов, христианства, в котором ключевое значение приобретает принцип непротивления злу насилием.

Эту близость в одном из своих писем художнику Л. Н. Толстой обосновал тем фактом, что Н. Н. Ге, как никто другой, тонко улавливает основную духовную тенденцию русского общества: переживание не телесного Воскресения Христа, в которое поверить невозможно, а «период распинания», период умаления и опрощения, т. е. выдвижения на первый план сугубо человеческих аспектов личности Христа, после которого должно произойти Его Воскресение «в своем учении»[463].