Дело в том, что учитель и ученик совершенно по-разному понимают свободу человека. Для первого истинная свобода – это правовая категория. Права человека – это тот высший идеал, высшая свобода, которая для человека достигается в общественном договоре отречением от первоначальной, естественной свободы. Совокупные усилия всех людей могут служить делу свободы, если граждане вместе заботятся о более эффективном устройстве своего государства и своего общества, а государство ради интересов всех может в определенных случаях допускать насилие над некоторыми своими членами. Задача человечества – поиск для социума той формы ассоциации, которая будет наиболее эффективно охранять права каждого ее члена.

Такой подход для Толстого совершенно невозможен. Личная свобода как изначальный божественный дар, как духовная реальность, как внутренний закон, отвергает всякое правовое сознание и государственно-правовое ограничение. Никакое царство зла не может способствовать росту блага. Именно поэтому Толстой и Руссо по-разному понимают «естественного человека», точнее, естественное в человеке. Для Руссо это то, что было раньше, давно, когда-то, что уже недостижимо, что является прекрасным идеалом. Для Толстого это тоже идеал, но в другом смысле: естественный – значит вечно истинный, добрый, прекрасный. В сердце этого естественного человека живут все добродетели – любовь, совесть и т. д. Современная цивилизация может только разрушать эти качества, ибо, называя себя христианской, она на самом деле основана на насилии.

Именно здесь и возникает основная оппозиция Толстого, которая легко прослеживается уже в ранних его произведениях, а не только в философских трактатах: «Злая искусственность общества абсолютно противопоставляется Толстым доброй естественности человека. Все злое заползает в человека исключительно из общества; все доброе, что еще может проявляться в обществе, идет от отдельных лиц. Борьба личности с покушающимся на нее со всех сторон обществом, борьба, составляющая главное содержание художественного творчества Толстого, потому лишь увенчивается в его глазах победой, что личность имеет дарованную свыше инстинктивную способность, как бы зрение сердца <…>, которое помогает вовремя разглядеть гибельность всего идущего от общества и освободиться от этого зла»[138].

Можно сказать и по-другому: противоположность «общее – личное» у Руссо носит относительный характер, причем акцент здесь ставится на общественно-политических различиях. Эта противоположность приобретает у Толстого характер абсолюта, причем в первую очередь – с религиозной точки зрения.

Подведем итог. Чтение Руссо было для Толстого не простым юношеским увлечением, а влечением к чему-то глубоко притягательному, сущностно близкому и родному. Это сущностное и близкое находилось в области веры и религиозности, которая понимается обоими писателями очень сходно. Религия в первую очередь осуществляет связь с нравственностью и с вечностью, служит духовному усовершенствованию человека, усилению искренности и братской любви, подавлению в человеке эгоизма, ненависти, неуважения к чужой свободе. Истинные ценности, ради которых человеку стоит жить, думать, любить и страдать, лежат не в области человеческой истории, не в культуре, не в социальной борьбе или государственном строительстве, наконец, не в церковной жизни, а в личном опыте.

Именно такое понимание религии сделало в конечном итоге неизбежным конфликт между Л. Н. Толстым и Церковью. Сама идея «церковности» была глубоко чужда писателю по многим причинам – и с точки зрения догматики, и с точки зрения «посреднической» роли духовенства, и неприемлемостью литургической практики. Вряд ли все здесь можно списывать только на Руссо, но, несомненно, этот автор заложил фундамент самого ожесточенного антицерковного выступления в Европе XIX века.

Очень важным начальным источником для понимания духовной конституции Толстого и эволюции его взглядов являются своеобразные «символы веры», то есть краткие записи в дневнике, которые появляются довольно рано и в которых писатель излагает нечто самое главное в области его личной веры.

Таких записей известно несколько. Первая из них относится к 1852 г., вторая, очень похожая на первую, сделана 13 июля 1854 г., следующая, самая знаменитая, внесена в дневник 4 марта 1855 г. Наконец в 1860 г. Толстой после смерти брата помещает в дневник еще одну важную мысль об идее создать материалистическое евангелие.

1852 «Верую во единого, непостижимого, доброго Бога, в бессмертие души и в вечное возмездие за дела наши; не понимаю тайны троицы и рождения сына Божия, но уважаю и не отвергаю веру отцов моих».

(46, 149). Орфография и курсив подлинника.

Конечно, в дальнейшем, когда Л. Толстой отвергнет художественное творчество и целиком будет занят религиозными вопросами, записи в его дневнике, посвященные различным аспектам веры и христианского учения, будут появляться часто. Но упомянутые отрывки имеют совершенно особое значение. Именно в них была намечена программа, от которой писатель в дальнейшем не очень сильно уклонялся.

Какие же принципиальные для себя идеи Толстой формулирует в дневниковых «символах»? Первый из них вполне вписывается в просвещенческую программу и содержит минимальный набор требований к разумной вере. Бог добр, требует праведной жизни и воздаст каждому по его делам. Заметим, что все эти формулировки носят сугубо моралистический характер, это деистический манифест, который вполне мог возникнуть и в XVIII веке, и ранее где-нибудь в Англии. Обратим также внимание на постоянное подчеркивание Толстым того факта, что его вера есть также и вера его отцов. Почему для молодого Толстого так важна связь с «отцами»? Думаю, ответ есть только один: это последняя попытка удержаться в русле традиции в ситуации, когда разум обрушивается на нее со всей толстовской интеллектуальной мощью и прямолинейностью.