Через всю русскую культуру XIX века проходит трагическое мироощущение разрыва между дворянством и народом, ярко выраженное А. С. Грибоедовым в прозаическом отрывке «Загородная поездка», в котором представители дворянства были названы «поврежденным классом полуевропейцев», причем Грибоедов с горечью подчеркивал, что сам принадлежит к этому классу: «Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими!»[35]

В этом смысле русская интеллигенция занимала в культуре несколько иное положение, нежели «европейские интеллектуалы» в западном мире. Последние были именно представителями интеллектуальных профессий (часто, например, профессорами университетов) и могли, конечно, выступать с теми или иными протестными заявлениями. Но этот протест был протестом против конкретного правительства, против определенной политической программы, определенного набора идей, методов управления и практически никогда не был протестом против системы, ибо сама система европейской жизни, понимаемая обобщенно (как набор политических институтов и практик, социально-экономических отношений, культурных кодов), воспринималась европейскими интеллектуалами, как правило, позитивно, с вполне буржуазных позиций. В этом, между прочим, состоит принципиальное отличие идей Л. Толстого и либеральных протестантов. Для них европейская буржуазная жизнь и культура (государство, собственность, семья), при всех их недостатках, оставались абсолютной ценностью, для русского писателя же они стали в итоге проявлением зла и безбожия. Правда, не сами по себе. Если Руссо отвергает цивилизацию в целом, то с точки зрения Л. Толстого зло представляла собой не цивилизация, а псевдохристианский ее облик, попытка представить современную жизнь продуктом христианства, идеалом, выстроенным по евангельским меркам.

Для европейских интеллектуалов их деятельность не определялась противостоянием власти и народа еще и потому, что при всех ужасах бедности и социального неравенства, описанных столь убедительно в европейской литературе XIX в. (вспомним, например, Англию и Лондон Ч. Диккенса), такого фундаментального разрыва в жизни буржуазии и народа, который характерен для русской культуры, в европейской действительности не было.

Русскую интеллигенцию совершенно невозможно описать с помощью набора определенных стандартных характеристик. В частности, не подходит здесь и принадлежность к интеллектуальным профессиям. Действительно, в рассказах А. П. Чехова дано очень яркое описание жизни русских интеллигентов, но разве они похожи на своих европейских собратьев? Герои Чехова тоже кончали университеты, они призваны строить и просвещать, заниматься искусством, наукой и производством, творить культурные ценности, они могут быть врачами («Палата № 6», «Попрыгунья»), художниками («Дом с мезонином»), профессорами («Моя жизнь»), музыкантами, артистами театра и т. д., но какая-то таинственная сила мешает всем этим людям самореализоваться.

Эта сила движется, функционирует в семантическом пространстве, координаты которого – власть и народ. По образному выражению Г. Федотова, русская интеллигенция оказывается «расплющенной между молотом монархии и наковальней народа»[36], именно поэтому сама интеллигенция в этом смысле действительно является прослойкой, ибо в первую очередь осмысляет себя по отношению к власти и народу. Интеллигенция противопоставляет себя власти, борется с ней, и она же мучается долгом служить народу.

Именно по этой причине проповедь Л. Н. Толстого становится столь популярной. Нужно отчетливо понимать, что природа ее востребованности заключается вовсе не в том, что «герои Чехова» под ее влиянием вдруг решили перестать пить, курить, изменять женам, переехали в деревню и наконец-то принялись за труд на земле. Конечно, этого не произошло. Но читателям Л. Толстого оказались близки две главные болевые точки писателя: протест против «деспотизма системы» и тема народных страданий. Можно было бы сказать, что социальный надрыв – это ядро мировоззрения писателя, которое облекается в псевдобогословскую оболочку.

По единодушному признанию современников Л. Н. Толстого, никто не смог с такой убедительностью обратить внимание на русское горе, как он. Н. О. Лосский делает вывод, что главная заслуга Л. Н. Толстого состоит именно в этом: великий русский писатель несет в мир идею бытовой демократии (в отличие от демократии политической, выработанной в Западной Европе), т. е. того, что основано «на непосредственной симпатии человека к человеку» и возможно «только в той стране, где есть Платоны Каратаевы, капитаны Тушины, Пьеры Безуховы»[37].

Именно поэтому Л. Н. Толстой заключает проповедь Христа в жесткие социальные рамки. С его точки зрения, центром Евангелия является не Воскресение Спасителя, не Его чудеса, не догматика и мистика, а Нагорная проповедь, действительно имеющая ярко выраженную социальную окраску.

Конечно, социальный вопрос в России занимал совершенно особое место. Но беда современников Л. Толстого заключалась в том, что и протест, и сочувствие народу часто носили какой-то умозрительно-беспомощный характер. Эта беспомощность имела чисто практическую составляющую – как свидетельствует в «Письмах из деревни» А. Н. Энгельгардт, его соседи-помещики, как правило, не проявляли никакого интереса к быту крестьян, к их жизни, нравам, обычаям и положению[38].

Энгельгардт А. Н. (1832–1893) – агрохимик, профессор химии Петербургского земледельческого института, учредитель и редактор первого русского научного журнала по химии «Химический журнал Н. Соколова и А. Энгельгардта». В своей деревне организовал образцовой хозяйство, в котором одним из первых в России применял новейшие научные достижения в области производства удобрений. Свои наблюдения, а также соображения по проблемам экономики сельского хозяйства изложил в «Письмах из деревни», опубликованных в журналах «Отечественные записки» и «Вестник Европы» (1872–1882, 1887).

Обвиняя правительство в злоупотреблениях, сокрушаясь по поводу нищеты крестьянского населения, образованные современники Л. Толстого оказывались совершенно неспособными что-то изменить на конкретном жизненном участке. Реальная жизнь заменялась жизнью идей, призывов, протестов. Чувство неправедного обладания собственностью и культурой не реализовывалось в позитивной программе – оно становится одной из самых важных идей, но практически в реальной жизни приводит к отвержению культуры и истории. Можно назвать это явление своеобразным «синдромом Крафта» по имени героя романа «Подросток» Ф. М. Достоевского, который застрелился от невозможности жить с мыслью о второстепенной роли России во всемирной истории.

На этой почве возникают два опасных комплекса. Первый – это уже упомянутое «отщепенство», о котором так много писал Ф. М. Достоевский: интеллигентные слои русского общества – «чужой народик, очень маленький, очень ничтожненький» (ДПСС. Т. 22. С. 98). Отщепенство – отсутствие корней, «почвы», выражающееся в первую очередь в духовных скитаниях и бродяжничестве. Это безродность, бесплодность, «бездомность» (в том числе и буквальная), «полусемейность».

Второй комплекс – народопоклонничество. Народ, воспринимаемый в качестве абстрактной идеи, «народ вообще», но, конечно, не эти конкретные Иван и Марья, становится очередной «мерой всех вещей», главным критерием истины и жизни, источником морали и даже христианского миропонимания. В результате рождается не любовь к конкретным людям, не желание помочь им в их горе, но очередная умозрительная конструкция.

Один из главных парадоксов учения Л. Н. Толстого заключается в следующем. Его религиозная и моральная проповедь была построена на идее непротивления злу силой, на призыве сочувствовать народному горю, то есть в конечном итоге на призыве созидать. Символом этого созидания и его практической реализацией и должны были стать, в частности, земельные коммуны, то есть возделывание земли, агрикультура, культура в исходном понимании этого слова. Но современниками эта проповедь воспринималась в первую очередь именно как разрушение, протест. Именно поэтому проповедь Л. Н. Толстого в конце XIX века стала одним из мощных революционизирующих факторов русской жизни.