В феврале 1884 г., т. е. вскоре после возобновления знакомства с Л. Н. Толстым, появляются эскизы двух самых известных полотен т. н. «страстного цикла» Н. Н. Ге – «Голгофы» и «Распятия»[464]. Страстной цикл Н. Н. Ге призван был, с точки зрения Н. Н. Толстого, служить главной цели: разрушить «домашнее», «карманное», «обезвреженное» христианство, к которому привыкли современники, и развернуть его «во всем своем громадном, ужасающем для них, разрушающем все их устройство значении»[465].
Сам Н. Н. Ге воспринимал свое творчество как попытку создать серию «нецензурных картин», которые будут дороги «всему обновляющемуся русскому живому человечеству»[466], заставят современников «рыдать, а не умиляться»[467]. И в эскизах к неосуществленному замыслу картины «Христос в Гефсиманском саду (Моление о чаше)» (1887), и в полотнах «“Что есть истина?” Христос и Пилат» (1890), «Совесть. Иуда» (1891), «Суд синедриона. “Повинен смерти!”» (1892) и в особенности «Распятие» (1892 и 1894) и «Голгофа» (1893) Н. Н. Ге постарался довести до зрителя психологически заостренное переживание одиночества и оставленности человека перед «огромным, неумолимым и немым зверем», «темной, наглой и бессмысленно-вечной силой» (Ф. М. Достоевский), которая символизирует природу, мучительное страдание и смерть.
Своеобразной литературной параллелью этим живописным поискам является «Смерть Ивана Ильича» Л. Н. Толстого (1886). Но Н. Н. Ге идет дальше Л. Толстого: на его полотнах не остается света надежды не только для Иуды или распятых разбойников, но и для Самого Христа. В картинах художника происходит последовательное разрушение «евангельских иллюзий», света евангельской надежды. Евангельская уравновешенность Креста и Воскресения «взрывается» воспаленным отчаянием одиночества, болью и тревогой, «трагедией без катарсиса»: «Он ждал от зрителей вовсе не примирения – скорее несогласия, нравственного протеста и бунта»[468]. И в то же время можно констатировать, что если с религиозным творчеством Л. Н. Толстого в русскую культуру приходят идеи секуляризованного христианства, то творчество Н. Н. Ге становится знаком расставания с идеей бессмертия и рождения трагедии личности, пытающейся мужественно смотреть в глаза одиночеству.
Такое представление о страданиях радикально противоречило церковному пониманию смысла Страстей Христовых, поэтому многие полотна Н. Н. Ге были запрещены к экспонированию на территории России или могли быть показаны в закрытых помещениях, где их могли видеть только профессиональные художники. По свидетельству М. В. Нестерова, это только подогревало интерес к живописи Н. Н. Ге и создавало ей в обществе тот ореол, которого, по мнению Нестерова, она не заслуживала[469]. Очень энергично, в частности, выступал против экспонирования картин Н. Н. Ге обер-прокурор Св. Синода К. П. Победоносцев, назвавший полотно «Что есть истина?» «картиной кощунственной, глубоко оскорбляющей религиозное чувство»[470].
О Победоносцеве выше было сказано достаточно. С его именем обычно связывается политика подавления разнообразных инициатив в области религии и Церкви последнего двадцатилетия XIX в. Занимая в течение двадцати пяти лет (1880–1905) пост обер-прокурора Св. Синода, он стал своеобразным символом всего синодального строя. Именно он был одним из главных инициаторов тех процессов в русской политической и социальной сфере, которые получили название «контрреформ».
Однако очень трудно отрицать, что именно благодаря К. П. Победоносцеву в Русской Церкви в последние 40–45 лет существования Российской империи произошел значительный рост статистических показателей: в частности, существенно увеличилось общее количество церквей в России, а также ассигнования на содержание приходских священников. К роковому 1917 г. духовенство 35 516 приходов России получало из казны более 19 млн рублей в год в качестве государственной поддержки. Кроме того, в годы обер-прокуратуры К. П. Победоносцева начинается значительный рост общего числа монастырей и монашествующих. В период с 1880 по 1915 г. число мужских монастырей выросло на 22 %, женских – на 180 %, общее число насельников обоего пола увеличилось на 69 %.
С другой стороны, в русской церковной жизни существовал ряд объективных проблем, которые далеко не всегда исследователи русской жизни конца XIX – начала XX в. принимают в расчет и которые не учитываются при обсуждении вопроса о состоянии церковной жизни в России этого периода и степени влияния Церкви на жизнь народа и общества.
Одной из таких сложностей были высокие темпы роста населения и низкие темпы освоения пространства. В первое десятилетие XX в. сложилась ситуация, когда на одну церковь в России в среднем приходилось 1900 душ православного населения, причем в некоторых регионах их число приближалось к 50 000 душ. Именно К. П. Победоносцеву принадлежит заслуга отмены в 1885 г. приходских штатов 1865 г., из-за которых в России стало уменьшаться абсолютное число не только псаломщиков и диаконов, но и священников. Постепенно общая численность духовенства снова стала возрастать, однако, несмотря на преобразования эпохи Великих реформ, в духовном сословии по-прежнему преобладали выходцы из этого же сословия. Например, в Смоленской епархии в начале XX в. 83 % членов причта происходили из семей духовенства и только 0,2 % были из дворян.
Знаменитые церковно-приходские школы были главным детищем обер-прокурора. О том, насколько проблема их развития и распространения была архиважной для России, свидетельствует то обстоятельство, что, по данным переписи 1897 г., почти 80 % русских православных жителей империи были неграмотными. Уровень неграмотности русского населения превышал соответствующие показатели среди поляков, литовцев, латышей, немцев, евреев и финнов. В 1911 г. более 8 млн православных детей в возрасте от 8 до 11 лет вообще не учились в школе[471]. Эта статистика имела особое значение с учетом того, что в России, которая была многоконфессиональным и многонациональным государством, доля неправославного населения по отношению к общему числу населения постоянно увеличивалась: по данным переписи 1897 г. приблизительно 30 % жителей империи принадлежали к инославным и иноверным исповеданиям.
Конечно, о развитии церковной жизни в этот период говорят не только количественные показатели. Колоссальное значение имела личность св. праведного Иоанна Кронштадтского, который является символом русского литургического и евхаристического возрождения, проповеди, пламенного призыва к покаянию. Духовному воспитанию способствовали письма и книги знаменитого Вышенского затворника святителя Феофана (Говорова). В результате роста общественного авторитета этих подвижников и в значительной степени под влиянием «литературной проповеди» Ф. М. Достоевского именно в 80–90-е гг. XIX в. появляются архиереи, которым впоследствии суждено было сыграть особую роль в истории Русской Церкви. Это Антоний (Храповицкий), Сергий (Страгородский), Антоний (Вадковский), Кирилл (Смирнов), Владимир (Богоявленский) и др.
1890-е годы русской истории – период пробуждения интереса к духовной проблематике, к вопросам религии, но далеко не всегда это был возврат к духовности и церковности. Очень часто время религиозных исканий оказывалось и временем религиозных соблазнов, дерзких экспериментов. Именно поэтому становятся так популярны столь разные авторы, как Л. Н. Толстой и Ф. Ницше. И даже К. Маркс для некоторых открывает путь к Церкви (самый яркий пример – С. Н. Булгаков). Этот религиозный поиск постепенно приобретает эстетическую окраску, не случайно зарождение русской религиозной философии сопровождается возрождением русской поэзии. Возникает соблазн непосредственной причастности к «религии Св. Духа» (выражение В. С. Соловьева из письма В. В. Розанову, 1892 г.), которая выше, глубже и содержательнее любых конфессиональных ограничений.
