Кроме того, Л. Толстой, выдающийся русский художник слова, совершал преступление против культуры, обвиняя писателей, поэтов, живописцев в том, что они занимаются бесполезной работой, плоды которой совершенно недоступны простому народу и не нужны ему.

Далее, Толстой совершил преступление против собственного таланта. Он отрекся от всего, что было написано им до духовного переворота, объявляя чушью и ненужным делом романы, на которых вырастали целые поколения русских образованных людей.

И, наконец, последний пункт обвинения, может быть, самый главный. Граф Л. Толстой совершал преступление против десятков и сотен тысяч его читателей, простых обывателей, героев А. П. Чехова, пытаясь убедить их в том, в чем они убеждаться совершенно не хотели: перестать вести праздную жизнь, перестать грешить, обратиться к заповедям Нагорной проповеди.

Состав преступлений налицо, и теперь мы должны заняться изучением материалов дела, проанализировать вещественные доказательства, выявить соучастников, выслушать показания свидетелей обвинения и защиты, ознакомиться с обвинительным приговором.

Круг соучастников и свидетелей нуждается в обосновании. Около Толстого всегда было много людей. Это члены его семьи (несколько десятков), это друзья Ясной Поляны (еще несколько десятков, среди которых многие выдающиеся русские писатели, критики, журналисты, философы). Наконец, это посетители. Тут счет пойдет на сотни (а за 50 лет мировой славы, после издания «Войны и мира», и на тысячи).

У читателя этой книги может возникнуть вопрос, каким критерием я руководствовался, выбирая в качестве свидетелей обвинения и защиты конкретных лиц. Критериев несколько.

Это большая любовь к Толстому, которая проявлялась в жизни очень близких ему людей – жены Софьи Андреевны, дочери Александры Львовны, сестры Марии Николаевны, тетушки Александры Андреевны. Это была любовь безусловная, везде и всегда.

С другой стороны, в книгу вошли свидетельства лиц, которые Толстого любили гораздо меньше, или любили только как писателя, или не любили вовсе, но их нелюбовь и критика обогатили русскую культуру замечательной полемикой, глубокими переживаниями и мыслями. Яркий образец такого рода являет Константин Николаевич Леонтьев.

Исходя из этих критериев, я не включил в число свидетелей некоторых русских авторов (Горький, Чехов, Бунин), которые могли написать о Толстом много интересного, но никакого влияния на его жизнь не оказали и сами воспринимали себя по скромности представителями совершенно иной «весовой категории». Особняком стоит здесь фигура Фета. Фет очень долгое время был другом-врагом Толстого, много с ним переписывался. Но Фета, похоже, не очень сильно интересовала религиозная проблематика, поэтому для моей книги он не дал бы много нового материала.

Начнем мы работу с подробного рассмотрения фактов жизни и деятельности главного соучастника преступления Л. Н. Толстого.

Россия узнала о «религии Л. Н. Толстого» благодаря беспрецедентной издательской деятельности его ближайшего друга и единомышленника В. Г. Черткова. Эта деятельность в буквальном смысле слова имела всемирные масштабы.

Личность В. Г. Черткова представляет большую загадку. И самое большое, самое загадочное в ней – как такой человек мог «протиснуться» к Толстому, завоевать первое место рядом с ним, завоевать не только его симпатию, что было под силу многим другим его современникам, но поистине завоевать ум и сердце. Причем овладеть писателем настолько, что в силу его власти многие современники просто не верили, не хотели верить.

О Черткове вообще написано много плохого.

Его очень не любили русские интеллигенты, считавшие, что именно он несет ответственность за новое направление мысли Л. Толстого и что именно он, будучи человеком бесталанным и прямолинейным, содействует распространению идей писателя в каком-то упрощенном и примитивизированном варианте.

Кроме того, его очень не любили многие известные толстовцы, в первую очередь, В. Ф. Булгаков, последний секретарь писателя и хранитель музея «Ясная Поляна» после 1946 г., воспоминания которого о Черткове только недавно в полном объеме стали доступны исследователям.

Крайне неблагоприятную характеристику В. Г. Черткову дают и все дети Л. Н. Толстого. Правда, в разное время, как правило, уже в зарубежье, после вынужденной эмиграции. Это замечание можно отнести к воспоминаниям и письмам А. Л. Толстой, Т. Л. Толстой, М. Л. Толстого, С. Л. Толстого (оставшегося в России) и других. М. Л. Толстой, например, прямо пишет, что В. Г. Чертков был человеком «тщеславным, упрямым, лицемерным и сектантски тупым», «он шел упрямо и тупо к намеченной цели», более того, «вписывал в дневники отца свои собственные мысли»[233].

Приложил руку к «очернению» В. Г. Черткова и я. После выхода в 2009 г. моей книги я получил от коллег ряд замечаний, смысл которых кратко можно свести к следующему: я демонизирую образ Черткова, наделяю его какими-то исключительными чертами и крайне преувеличиваю степень его влияния на великого русского писателя. Масштабы личностей Черткова и Толстого настолько несопоставимы, что первый просто не мог занять такое исключительное место в жизни второго. Было и еще одно важное замечание: в моей книге несколько преувеличено значение связей Черткова сначала с русскими социал-демократами, а затем и с большевиками.

Наиболее решительно свое несогласие со мной демонстрирует В. А. Кошелев в рецензии, помещенной в «Новом литературном обозрении». Автор задорного по духу текста обвиняет меня в наличии «прокурорского» пафоса и необъективности, связанной, с точки зрения В. Кошелева, с тем, что я являюсь православным священником и поэтому обречен на совершенно определенные схемы и выводы.

В. Кошелев считает необъективной мою оценку действий Черткова в Астапово, когда любимый ученик не допустил к тяжело больному Толстому православного священнослужителя, дабы «не волновать старого, больного человека в его последние часы». Странно, что В. Кошелеву не приходит в голову то обстоятельство, что на протяжении двух тысяч лет «старые больные люди» очень часто сами стремились к такой встрече.

Но, с точки зрения В. Кошелева, главный мой грех заключается даже не в отдельных выпадах в адрес Черткова, а в общей концепции книги 2009 года. Она изначально необъективна, ибо я как священник не могу в чем-либо обвинить Церковь, а самого Л. Толстого, как почему-то уверен В. Кошелев, «очернять опасно» (?). Поэтому выводы моей книги были готовы заранее. Чертков – козел отпущения, очень удобный «крайний», на которого я просто свалил всю вину в сложном и противоречивом конфликте «Церковь – Толстой». Конечно, сделал я это в первую очередь для того, чтобы оправдать ужасное синодальное определение 1901 г. о Толстом, которое, как остроумно замечает автор рецензии, «не добавило Церкви ни уважения, ни международного престижа». Действительно, мне очень трудно представить, чтобы в 1901 г. члены Синода, готовившие текст определения, заботились о международном престиже.

Хотя В. Кошелев и признает, что я руководствуюсь все-таки не только своими пристрастными предпочтениями и нелюбовью к Черткову, но и стараюсь работать добросовестно и основательно, однако автор рецензии почему-то считает, что использованные мной архивные документы носят «вторичный» и даже «домашний» (?) характер. В. Кошелев обвиняет меня фактически в манипулятивном отношении к источникам, ибо я стараюсь придать какой-то особый смысл недовольству Толстого Чертковым и любым способом стремлюсь выставить на первый план соответствующие свидетельства Толстого, тогда как ведь сам Чертков опубликовал в юбилейном собрании сочинений Л. Толстого все эти отрывки, а потом они были «тщательно откомментированы» в используемой мной книге Муратова (см. ниже).

Финал рецензии прост и ясен: «В то время как весь цивилизованный мир сейчас начинает осознавать величие принципа толерантности, терпимости, умения жить рядом с “чужими”, принимая их право мыслить по-своему, православный священник все еще призывает судить, забывая призыв Христа из Нагорной проповеди…»[234].