О. Пушкина: Мне кажется, что свобода слова заключается в том, что мы должны быть ответственны. Не надо устраивать базар. Мы смешны. Я понимаю, где была эта последняя капля. Не надо устраивать базар, а это базар.
Л. Парфенов: Я не знаю, где была эта последняя капля. А кто устраивает базар? Оксана, ты же не ходишь на восьмой этаж и не знаешь, что там происходит.
О. Пушкина: Не хожу.
Е. Листова: Вы так кричите, вы печетесь о нашем эфире, и что мы в результате в этом эфире наблюдаем? Это немногим отличается от того, отчего вы отсюда уходите!
Л. Парфенов: Я не знаю формата.
А. Норкин: Я решил из аппаратной с вами поговорить. Леня, вот знаешь, мы все тут сидим и смотрим программу. Ребята, когда им дали письмо, сразу сказали: мы его обсуждать не будем, искать какие-то объяснения этому факту. Мы договаривались, что каждый из нас будет сам принимать решение и каждый из нас это решение будет принимать так, как хочет. Стиль не очень удачный, я не пушкинист… Ты ушел в никуда, зачем ты пришел сюда?
Л. Парфенов: А мне позвонили и сказали, что это обсуждают и про это говорят. Мне сказали, что как-то косвенно заступается Лиза.
А. Норкин: А вам, простите, кто позвонил?
Л. Парфенов: Жена.
А. Норкин: Как долго ты еще намерен этот вопрос обсуждать? То, что у нас сейчас происходит в эфире, такого никогда не было, ни на каком телевидении. Может, мы с ребятами смогли бы поговорить о чем-нибудь еще?
Л. Парфенов: Ради бога!
Д. Дибров: Нет, надо сказать, что Леня поступил очень мужественно, что пришел.
Л. Парфенов: Это был «Глас свыше». Стоит ли поговорить о чем-то другом в чужой программе?
А. Насибов: А мы не хотели вообще высказываться по этому поводу до тех пор, пока не услышим Леню.
Е. Листова: Мы получили это письмо и решили, что должны сообщить о нем первыми.
Л. Парфенов: Я не знал, что автоматом выходит интернет-версия «Коммерсанта»…
Е. Листова: Ты должен это знать, ты там теперь работаешь!
Л. Парфенов: Я рассчитывал, что это будет завтра и что я не буду чувствовать себя неловко. На митинг, с одной стороны, пришел, а внутренне не согласен. А отсидеться я тоже не мог, потому что тогда сначала сдай удостоверение…
К. Точилин: А ты пойдешь завтра на митинг?
Л. Парфенов: Теперь – нет.
В. Шендерович: «Комментировать – не комментировать» – это был главный вопрос. Если бы ты мне сказал или кому-то до официального объявления, это было бы неэтично. Поскольку был текст, и текст по стилю – это ты, я понимал…
Л. Парфенов: Я никогда не писал чужого и не читал даже.
В. Шендерович: Нет, нет. Я прочел и понял, что это не ошибка, не чья-то плохая шутка, что это ты я понял по стилю. Это не преступление. Я хочу, поскольку это предано гласности, сказать о своем отношении к этому, если тебе интересно и хочется услышать. Отношение такое. По изложенным фактам – правда? Правда. Я не говорю об оценках. Тоталитарное управление в компании – правда? Правда. По частностям: на девяносто процентов с тобой согласен! Не согласен только в одном: я уже об этом говорил за глаза, хочу сказать в глаза. Ты сказал, что мы подменяем, не помним уже целей. Ты не должен говорить обо всех. Я думаю, что среди тех, кто остается в телекомпании, есть люди достаточно тонкие, чтобы чувствовать те стилистические разногласия, о которых говоришь ты. Есть люди достаточно тонкие, чтобы от этого страдать, чтобы с этим не соглашаться, чтобы думать, что делать в этой ситуации. Тем не менее, если бы ты это написал в мемуарах…
Л. Парфенов: Это было бы свинством; что я тогда вот так вот думал, но через десять лет пришло время говорить…
Д. Дибров: Ты говоришь с предателем, это надо наконец сказать! Пингвины вокруг тебя, Леня? Нет, ты сказал! Масюк тебе – пингвины?! Юсупов тебе – пингвины?! Ах, тебе не нравится, что твоя фамилия затерялась среди наших подписей, а о том, что ты предаешь дело свободы слова в России, об этом ты подумал? Ты предатель, как ты не поймешь?!
Л. Парфенов: Ты всерьез сейчас это?
Д. Дибров: Ты же понимаешь, с кем мы боремся, Леня!
Л. Парфенов: Тебе в «Кащенко» давно пора!
Е. Листова: Можно вопрос задать господину Диброву и господину Парфенову? Мы… последние дни живем… кишками наружу. Все видели наши коридоры, все видели, что творится в наших аппаратных, теперь вы это… Можно расценивать как телесериал. Надо постараться найти в себе силы и посмотреть на это отстраненно. У меня вопрос к Лене, который безупречен по части стиля: то, что сейчас происходит, это нормально? Можно что-то оставить себе самим и не выносить на обсуждение?
Л. Парфенов: Я поступил напрасно, вернувшись сюда, ехал бы в машине и ехал… Может быть, не знаю, как я это писал. Просто потому, что я это так чувствую и что не могу, это какая-то измена себе! Мне сказали, что ты косвенно меня защищаешь…
Д. Дибров: Не было никакой защиты!
Л. Парфенов: Спокойно, спокойно. Я посчитал нужным вернуться, и напрасно.
Е. Листова: Мне не от кого было тебя защищать. Я хочу сказать, что бы ты ни написал, я думаю, мне хочется верить, что мы тут – компания свободных людей и тебе вольно поступать так, как считаешь нужным…
Л. Парфенов:Вот скажи, ты (Дибров. – А. Н.) сейчас так пламенно кричал, я не понимаю, как это можно делать в камерной студии? Объясни мне, пожалуйста. Вот ты сейчас, с тремя восклицательными знаками, считаешь, что так произносятся понятия «свобода слова», «борьба», «предатель»? Три восклицательных знака должно стоять?
Д. Дибров: Да!!!
В. Шендерович: Я вас прошу, это самое важное. Самое важное из того, что у нас накипело. Давайте без ерничества, без подколов, без трех восклицательных взглядов.
Д. Дибров: Мы все любим Леню! Я ему обязан чрезвычайно хотя бы тем, что Леня привел меня сюда, и я хотел, чтобы Леня пришел сюда, и лишний раз убедиться в мужестве друга, чтобы услышать эти объяснения.
Л. Парфенов: Это разговор на двоих. Когда ты мне позвонил, мы закончили на истории моего добровольного «непоявления» до написания этого моего письма и с моим появлением сейчас. Ты мне позвонил, я тебе сказал, что нет никаких больше сил и мне не хочется. Ты сам сказал, что когда не хочется, но вот – надо! Ты назвал это онанизмом, я употребил более благородное слово. Вот и все, и только. Нечего мне больше сказать. Человек не может находиться в истерике четверо суток.
А. Юсупов: Я принимаю твое видение. Ты – айсберг!.. Ну дай мне сказать… Ты человек, который сделал для новаторского телевидения больше, чем все телевизионные академики. Это твое право, твое решение – уйти. Но единственное, что меня во всей этой истории расстраивает, я не перестану тебя уважать, несмотря, на мой взгляд, на чересчур выспренний стиль твоего письма.
Л. Парфенов: Я торопился, это самый неряшливый мой комментарий.
А. Юсупов: Единственное, что меня в этом смущает. Ты говоришь о башне из слоновой кости, но ты в другой башне из слоновой кости, и всегда в ней сидел, и не обязательно было из нее выглядывать, чтобы кричать об этом. Что «я сижу в башне из слоновой кости» – это единственное, что меня смущает.
Л. Парфенов: Это моя самооценка. Мне казалось, что это я сейчас опять выбираю из возможности уйти с восьмого этажа на двенадцатый, где моя комната.
Д. Дибров: Нам надо зарабатывать деньги в нашей тоталитарной компании! Затем, чтобы несуществующую свободу слова дурными методами отстаивать. Лень, хочешь что-нибудь сказать напоследок? Это будут твои последние слова на НТВ…
