Разразившись проклятиями, Белые Волки рванулись к упавшим друзьям, на полшага опережая Красных храмовников.

Эйнхольт сидел на плитах двора, прижимая к груди правое предплечье. На его опухающей руке наливался синим здоровый кровоподтек. Каспен неподвижно лежал на спине с раной в левом виске, из которой на землю лилась кровь.

— Кас! Каспен! О, дьявол! — Эйнхольт попытался подняться, но боль в его поврежденной руке отбросила его назад.

— Он в порядке! С ним все хорошо! — рычал Левенхерц, склонившись над Каспеном, прижимая к ране край своей волчьей шкуры чтобы остановить кровь. Каспен зашевелился и застонал.

— Рана пустяковая, — настаивал Левенхерц. Он бросил на Эйнхольта успокаивающий взгляд, пока Брукнер и Грубер помогали Ягбальду встать на ноги.

Оберегая руку, Эйнхольт протолкался через товарищей к Каспену. Его лицо было темным, как Мондштилле.

— Разрази меня, Ульрик! — пробормотал он.

Каспен уже сидел, уныло улыбаясь. Время от времени он дотрагивался до головы и болезненно содрогался.

— Похоже, я где-то заснул, Яг. Ты меня здорово подловил.

— Давайте, отнесите Каспена в лазарет! — прикрикнул Грубер. Брукнер, Драккен и пара человек из Красных Волков подняли истекавшего кровью Каспена и отправились со двора. Грубер огляделся вокруг. Эйнхольт смотрел вниз на свой сломанный молот. Он растирал свое распухшее багровое запястье.

— Эйнхольт! Тебя это тоже касается. Быстро в лазарет! — рявкнул Грубер.

— Это всего лишь растяжение…

— Быстро!

Эйнхольт подскочил к Груберу.

— Это просто растяжение! Холодный компресс и травяные притирания — вот все, что мне нужно! И никаких лазаретов, ясно?

Грубер невольно отступил на шаг назад. Эйнхольт, спокойный и уравновешенный Эйнхольт никогда не говорил ни с ним, ни с кем-либо еще в таком тоне. До сих пор…

— Брат, — сказал Грубер, пытаясь сохранять спокойствие, — ты отважный человек…

— … и я не зайду в тень! — огрызнулся Эйнхольт и пошел со двора.

Левенхерц тихо пробрался в полковую часовню Волков. Воздух был наполнен ароматом ладана, густой запах разливался в осеннем холоде.

Эйнхольт стоял на коленях перед пустой плитой, на которой некогда лежали Зубы Ульрика. Его раненая рука была прижата к груди, и засученный рукав открывал взору огромную почерневшую опухоль.

— Эйнхольт?

— Вы знаете меня?

— Как брата, я думаю, что знаю. — Эйнхольт обернулся к нему, и Левенхерц с удовольствием отметил, что из взгляда воина исчезла необъяснимая ярость.

— Это же все из-за тени, правда?

— Что?

— Тень от навеса. Ты из-за нее сбился и неправильно повел молот.

— А, может быть.

— Никаких «может быть». Я там был и все видел своими глазами. Ты знаешь это. И я слышал, что сказал тебе Шорак. Эйнхольт поднялся и повернулся к Левенхерцу лицом.

— Тогда вспомни и свой совет. «Делай, как он сказал. Не заходи в тень». Разве не так было, Сердце Льва? Левенхерц отвел взгляд.

— Я помню свои слова. Но, клянусь Ульриком, я не знал, что еще сказать.

— Ты не такой, как другие. Не такой, как я. Ты принимаешь магов и всю их породу всерьез. Левенхерц пожал плечами.

— Иногда, возможно. Я знаю, что они могут быть правы, когда кажется, что их и слушать не стоит. Но магистр Шорак всегда старался произвести впечатление, по крайней мере, насколько я его знал. Он часто пускал в ход дешевые фокусы. Тебе не стоит принимать его слова близко к сердцу.

Эйнхольт вздохнул. Он уже не смотрел на Левенхерца.

— Я знаю, что он сказал. Я знаю, о чем мои сны. Левенхерц замолчал на минуту.

— Тебе нужна помощь, брат. Помощь более серьезная, чем я могу оказать. Оставайся здесь. Никуда не уходи, слышишь. Я найду Ар-Ульрика, и он успокоит твой разум.

Левенхерц двинулся к выходу.

— Как там Кас, в порядке? — тихо спросил Эйнхольт.

— Сегодняшний урок он не забудет, а так все нормально. Он поправится.

— Много воды утекло с той поры… когда я научил его чему-то в последний раз, — горько сказал Эйнхольт, снова переводя взгляд на Волчью Шкуру на стене. — Двадцать зим… — Он закашлялся. — Я подвел уже двух учеников.

— Двух?

— Драго. Тебя тогда еще не было с нами.

— Каспен уже давно не ученик, — сказал Левенхерц. — Он знал, что делал сегодня на плацу. Несчастные случаи бывают. Я однажды палец сломал…

Эйнхольт не слушал его.

Левенхерц задержался в дверном проеме.

— Брат, ты не одинок, знай это.

— Мой молот, — тихо сказал Эйнхольт. — Я его сломал. Забавно, но я хотел, чтобы это произошло с тех пор, как разбил им Челюсти. Мне казалось, что больше он уже ни для чего не пригоден.

— Оружейники освятят для тебя новый молот.

— Да… это было бы здорово. Старый-то свое отслужил — сам помнишь, как.

— Оставайся здесь, Ягбальд. Я найду Верховного.

Левенхерц ушел, и Эйнхольт снова упал на колени перед Великой Шкурой. Его пальцы сводила судорога. Шрам пронзала острая боль. Разум снова и снова затуманивали картины битвы при Хагене.

Зеленокожие. Белые, острые клыки. Ивы. Драго. Крик. Удар. Тень деревьев.

«Не заходи в тень».

— Все никак не успокоишься, Волк? Старческий голос разбил тишину капеллы. Эйнхольт взглянул вверх. Это был тот древний, хрупкий старик в капюшоне, которого он видел на рассвете.

— Отче?

Эйнхольт предположил, что Левенхерц послал священника к нему, а сам ушел искать Ар-Ульрика. Хрупкая фигура приблизилась к нему, придерживаясь одной костлявой рукой за стену часовни. На Эйнхольта упала длинная тень, и он непроизвольно отстранился.

— Эйнхольт Разорвавший чары. Разбивший Челюсти. Ульрик доволен тобой.

Эйнхольт помолчал, глядя на свои колени.

— Да, так вы говорите… но в вашем голосе есть что-то… словно вы не довольны мной, отче.

— Мир, вся эта жизнь учит человека, что он должен приносить что-то в жертву. И чтобы жертвоприношение наделило человека силой, жертва должна иметь для него особую ценность. Вещи, жизни, люди. Все равно. Я считаю, что самым ценным для Храма Волком из всех ныне живущих является тот, кто разбил Челюсти Ульрика и развеял тьму. И это ты, Эйнхольт.

Эйнхольт встал. Пульсирующая боль в растянутой руке была просто невыносимой.

— Да, отче, это я. Что из того? Вы считаете, что я каким-то образом стал иным человеком, чем раньше? И что мое деяние придало мне какое-то особое значение? — Эйнхольт старался, чтобы в его голосе не было слышно страха, но именно страх, первобытный и всепоглощающий, он сейчас испытывал. Ничто в этом святом месте не могло приободрить его. Слова старого жреца непонятным образом лишили его спокойствия. — Вы говорите так, будто я теперь обладаю каким-то могуществом…

— История нашего Храма, нашей империи — даже всего мира — рассказывает нам о многих людях, которые поднялись над простыми людьми благодаря своим свершениям. Защитники, спасители, герои. Немногие выбирают эту роль. Еще меньше людей готовы к тому, что эта роль на самом деле означает. Твой поступок сделал тебя героем. Это твоя судьба. Кровь героев более свята, чем кровь простых смертных. И для невидимого мира такие люди излучают особый свет.

Эйнхольт открыл было рот, но звуки умерли, не родившись; он дрожал, дыхание участилось.

— Н-невидимый мир? Только сегодня утром в Храме я рассказал вам о словах мага, о том, что невидимый мир знает меня, о том, что невидимый мир сказал магу мое имя. И вы велели мне забыть о словах Шорака. Отбросить это как пустой вымысел. А теперь… вы повторяете мага.

— Ты неправильно меня понял. Храмовник…

— Не думаю! Что это, отче? В какую игру вы играете?

— Успокойся. Нет никакой игры.

— Тогда, во имя Ульрика, отче, что же вы мне наговорили?

— Тебе просто надо понять свое предназначение. Увидеть свою судьбу. Жребий, выпадающий немногим. Отыщи свою судьбу, и твой разум обретет покой.

— Но как?

— Ульрик всегда изумляет меня, брат. Одним он задает вопросы, другим вкладывает в руки ответы.