Они находились в старых заброшенных развалинах, давно оставленных и забытых, в самом сердце пустоши, вдали от очагов имперской цивилизации.

— У меня нет выбора. Дварф! Я не могу позволить, чтобы эта вещь оставалась в мире людей! Не могу допустить возможности нового возвышения нашей расы! Я просто не смогу жить, зная, что гибель человечества будет на моей совести!

Йерек был абсолютно искренен. Если бы Каллад убил вампира, это не решило бы проблему кольца — гномы не могут жить вечно, подобно вампирам. А значит, со смертью Каллада, забудутся все те ужасы, что связаны с кровавым правлением династии графов-вампиров. Они станут сначала историей, затем — легендой и, наконец, мифом, теряя при этом знание о том, какую роль в этом играло это проклятое кольцо. И снова появится новый Скеллан, Маннфред или Конрад. Но, так уже не будет Йерека — вампира, который смог сохранить в себе частицу человека. Как ему это удалось, Крюгер и сам не мог толком объяснить.

— Кольцу нужен не просто страж, — продолжил Крюгер. — Это мой долг, как последнего живого потомка Влада гарантировать, чтобы зло никогда больше не попало в мир людей! Ведь я один из немногих знаю, каких бед способна натворить эта дьявольская вещь! Я не могу умереть и, оставить его без присмотра!

Каллад уложил еще один камень — стена была почти готова.

— Без крови — ты сойдешь с ума…

— Забудь обо мне. Из нас двоих, только один по-настоящему живой…

Гном положил еще один камень…, затем еще… и еще… Стена росла все выше и выше…

— Прощай Йерек! Для вампира — ты был не таким уж и плохим! — задумчиво промолвил Каллад.

Йерек невесело засмеялся и, сопровождаемый этим смехом, дварф вложил последний камень в кладку стены, навеки запечатывая бессмертного вампира в его темнице.

Крюгер остался один, в темноте и безмолвии, приготовившись ждать свою смерть — смерть, которая не придет никогда…

Не переведено.

Не переведено.

Не переведено.

Не переведено.

Не переведено.

— Поручение? Что еще за поручение? — Джованни Готтио склонился над столом, расплескивая вино из дешевого медного кубка, который держал в руке. Скоро его наполнят снова, Джованни знал это, ведь его новый друг, сидящий напротив, неизменно подливал всю ночь.

— Портрет, — сказал новый знакомец, — маслом. Заказчик отлично заплатит.

Джованни фыркнул, пролив еще больше вина. Бессознательно он провел несколько линий пальцем на грязной поверхности стола, будто нанося мазки воображаемой кистью. Лица. Лица всегда были его специальностью. Казалось странным, что он сидел с новым другом уже много часов, пил его вино и тратил его деньги, но встань тот и уйди, Джованни не смог был точно сказать, как этот человек выглядел. Он более был похож на размытый набросок портрета, сделанный импрессионистом: холодные и жестокие глаза, рот высокомерный и слабый — как незаконченная работа. Самой запоминающейся вещью в нем был изумрудный перстень на пальце, ловивший даже неяркий свет свечей этой таверны на задворках города.

— Ты что, не слышал? — нечетко произнес Джованни. Он начинал опасаться, что оказался гораздо пьянее, чем должен был бы быть, даже после тех трех чарок вина, которые ему преподнес незнакомец. — Великий Готтио больше не пишет портретов. Он художник, а художник должен изображать правду в своих работах. Проблема в том, что люди не хотят правды. Она им не нравится. Этот болван Лоренцо Люпо совершенно точно не хотел ее, когда заказывал великому Готтио портрет свой жены.

Джованни осознал, что кричит, тем самым притягивая насмешливые взгляды других посетителей таверны. Не обращая на это никакого внимания, он сердито попросил наполнить его кубок по новой.

— Ты видел его, портрет моей кисти, портрет жены магната Люччини? Немногие видели, ибо ее муж постарался уничтожить его, как можно быстрее. Но видевшие сказали, что женщина запечатлена совершенно: не только в отображении ее изящества и красоты, но более того, были показаны весь шарм, грация и индивидуальность голодного горного волка, прятавшегося под ее превосходной кожей.

Джованни опустошил кубок и ударил им по столу, споткнувшись при попытке встать. «Напился после трех чарок, — думал он. — Великий Готтио действительно растерял свои таланты…»

— Спасибо за ваше гостеприимство, сэр, но великий Готтио больше не пишет портретов. Он изображает лишь правду, свойство, мало приветствуемое сильными мира сего.

Глумливый смех сопровождал его выход из таверны. Покинув заведение, он пошел по узкому проходу меж домами, придерживаясь за стену. «Шаллия, помилуй. Это дешевое павонанское вино действительно ударяет в голову».

Веял ласковый ночной ветерок, приносивший с собой сильный аромат фруктовых садов, что росли на склонах Трантинских холмов, возвышавшихся над городом. Джованни сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь прояснить голову. Сзади слышались быстрые твердые шаги, следующие за ним; безусловно, новый друг был не из тех людей, что готовы принять отрицательный ответ.

Джованни повернулся, чтобы пожелать настойчивому незнакомцу доброй ночи, но вместо ожидаемой заискивающей улыбки художник увидел гримасу гнева. Протянутая рука схватила его за горло и подняла над землей. Там, где только что были ногти, выпрыгнули когти, острые края которых впились в незащищенную шею Джованни. Долгие секунды рука держала его, пока он пытался бороться, неспособный даже сделать вдох, а уж тем более позвать на помощь. Потом она неожиданно отпустила его. Готтио упал на землю практически без сознания. Так называемый новый друг без особого труда потащил его к стоявшему неподалеку экипажу. Звук открывающейся двери и лицо, яркое и ужасное в своей сверхъестественной красоте, подобное лику луны Моррслиб — вот что сопровождало погружение сознания Джованни во тьму.

— Не важно, Мариато, — произнес голос, холодный, как лед айсберга. — Этот путь вполне подойдет.

Джованни проснулся; ощутив боль, пульсирующую где-то с обратной стороны глаз, он узнал чересчур знакомые признаки излишеств предыдущей ночи. Разум все еще был ошеломлен вином, которое художник, несомненно, с большой охотой заливал в себя. Несколько секунд понадобилось для осознания, что это совсем непохожая на сарай мансарда, которую, в силу недавнего обнищания, Готтио называл своим «домом». Одежда — рубашка лучшего катайского шелка и бриджи эсталианской телячьей кожи — слабо напоминали те лохмотья, в которых он был вчерашним утром.

«Вчерашнее утро?» — подумал Джованни, неожиданно осознавая, что все еще стояла ночь: в зарешеченном окне над его кроватью серебрилась луна Моррслиб. Поднеся руку к лицу, он почувствовал жесткое прикосновение двухдневной щетины. Шаллия, помилуй. Сколько же он здесь пробыл бес сознания?

За единственной в комнате дверью послышался звон ключей. Джованни напрягся, приготовившись… к чему? Борьба? Оглушить тюремщиков и попробовать убежать? На полголовы ниже среднего своего земляка — телосложение, а, точнее, недостаток его, обитателей Тилеанского полуострова было предметом шуток многих народов Старого Света. Брюшко, не сильно уменьшившееся даже за годы лишений, тоже не слишком способствовало удачному побегу. Джованни знал, что вряд ли слеплен из того же теста, что и лихие псы войны/боевые псы — легендарные герои-наемники. Единственное телесное повреждение, которое он когда-либо получал — сломанный в разгоряченной диспутом об искусстве кабацкой драке нос. Единственное лезвие, которое он когда-либо держал — перочинный нож.