Отец проворчал что-то, и Доремус вспомнил охотничью заповедь, которую его в детстве заставили затвердить наизусть. Рог единорога, который его прапрадед притащил в жилище фон Унхеймлихов, принадлежал самке. Трофеями считались только самки единорогов.

Единорог Рудигера уже начал разлагаться, на его шкуре появились коричневые мокрые пятна, будто гниль на побитом яблоке. Самцы единорога, когда их убьют, долго не хранятся.

— Вы скоро сможете забрать свою стрелу обратно, Рудигер, — заметил граф Магнус. — Вот это да!

Рудигер стоял на коленях возле своей жертвы, тыча ее ножом. Животное было на самом деле мертво. У них на глазах гниль распространялась, смердящая шкура опадала на лишенный плоти, рассыпающийся скелет. Уцелевший глаз ссохся и провалился в глазницу. В останках закопошились черви, словно тело пролежало уже много дней.

— Поразительно, — заметил Ото, кривясь от вони.

— Так уж эти твари устроены, — объяснил Бальфус. — В них есть какая-то магия. Единороги живут гораздо дольше положенного им срока, а когда смерть все-таки находит их, с ней сразу приходит и тление.

Бледная девушка что-то неодобрительно пробормотала себе под нос, лицо ее ничего не выражало. Вряд ли ей было приятно увидеть такое, знать, что ее со временем ждет та же участь.

Рудигер спрятал нож и набрал в пригоршню холодеющей крови единорога. Он поднес ее к лицу Доремуса.

— Пей, — велел он.

Доремусу хотелось отказаться, но он знал, что не может.

— Ты должен взять что-нибудь от добычи. Любое убийство делает тебя сильнее.

Доремус взглянул на улыбающегося графа Магнуса. Несмотря на то, что дикая кошка когда-то превратила его лицо в ярко-красное месиво, он выглядел добродушным человеком, зачастую более снисходительным к предполагаемым слабостям и промахам Доремуса, чем собственный отец.

— Ну же, мой мальчик, — сказал Магнус. — Это добавит прочности твоим костям, огня твоему сердцу. Все распутники Миденхейма свято верят в действенность крови единорога. Ты уподобишься мужской силой этому жеребцу. И произведешь на свет множество славных сыновей.

Собравшись с духом, Доремус ткнулся лицом в ладонь отца и отхлебнул немного густой красной жидкости. Она оказалась практически безвкусной. Немножко разочарованный, он не ощутил в себе никаких изменений.

— Это сделает из тебя мужчину, — бросил Рудигер, вытирая руки.

Доремус оглянулся, проверяя, не стали ли зорче его глаза. Проводник сказал, что в этих животных есть магия. И в их крови, наверно, тоже.

— Надо идти за подранком, — напомнил Бальфус. — Нельзя позволить ему встретиться с самкой.

Рудигер промолчал.

Доремуса вдруг затошнило. Его желудок сжался, но он подавил позыв.

На миг он увидел спутников как бы в масках, отражающих их истинную сущность. Ото стал мордастой свиньей, у Бальфуса вырос мокрый собачий нос, лицо девушки превратилось в хорошенький блестящий череп, у Магнуса снова было гладкое красивое юное лицо, как когда-то.

Он обернулся взглянуть на отца, но миг прошел, и лицо графа выглядело так же, как всегда, жестким и невыразительным. Наверно, в крови все-таки была магия.

От единорога теперь остался лишь сочащийся жидкостью мешок с костями, распластанный среди опавших листьев. Ото тронул останки сапогом, и шкура расползлась, выпуская наружу вонючий газ и желтую влагу.

— Брр, — преувеличенно сморщился Ото. — Смердит, как от гномьих порток.

Рудигер вытащил стрелу из головы единорога, проломив истончившийся череп. Он некоторое время рассматривал ее, потом сломал надвое и бросил обломки в месиво, оставшееся от трупа.

— А рог? — спросил Ото, хватаясь за него. — Разве у единорога не серебряный рог?

Рог рассыпался у него в пальцах, среди белого порошка проблескивали крупицы серебра.

— Его там чуть-чуть, магистр Вернике, — объяснил Магнус. — Оно исчезает вместе с магией. Так мало, что даже говорить не о чем.

Доремус заметил, что девушка держится подальше от останков. Такие, как она, не любят благословенного серебра. У нее красивое лицо и фигура, но он не мог забыть череп, который увидел.

Бальфусу не терпелось продолжить.

— Если раненый жеребец доберется до своих, самка узнает, что мы сделали. Она оповестит весь род. Это может стать опасным для нас.

Графа это не интересовало. После убийства он всегда бывал рассеян, за торжеством следовала раздражительность. Доремус понимал, что точно так же у отца бывает и с женщинами. Как бы чудесно все ни шло, все равно оно никогда не соответствовало его ожиданиям. Рудигер исполнительно собирал трофеи, но Доремус думал, не были ли они для отца лишь напоминанием о разочарованиях. Охотничий домик ломился от чудесных рогов, голов, шкур и крыльев, но, судя по тому, как относился к ним отец, они значили для него не больше, чем горстка пыли.

Именно сам момент убийства был для графа всем, миг, когда он властвовал над жизнью и смертью. В этом он находил удовлетворение.

— Ты подстрелил зверя, Дорри, — распинался Ото. — Чертовски отличная работа. За это стоит пропустить кружку-другую эля, дружище. Отныне и впредь ты заслужил место за столом Лиги Карла-Франца. Мы еще поднимем за тебя немало тостов до конца семестра.

— Бальфус, — опасно ровным тоном произнес Рудигер.

Лесной проводник почтительно повернулся к хозяину. Его барышня, чуть дрожа, стояла позади него.

— В дальнейшем пусть твоя потаскуха-вампирша ведет себя тихо или остается дома. Ты понял?

— Да, ваше превосходительство, — отозвался Бальфус.

— А теперь, — сказал граф, — день кончается. Охота была удачной. Мы возвращаемся домой.

— Да, ваше превосходительство.

Потаскуха-вампирша.

Женевьеву обзывали и хуже.

Но если бы она на самом деле решила не убивать графа Рудигера фон Унхеймлиха, ей было бы проще, не окажись он таким ублюдком.

После трехдневного пребывания в охотничьем домике фон Унхеймлихов Женевьева вынуждена была признать, что граф, похоже, олицетворял все пороки, неотъемлемо присущие, по утверждению принца Клозовски, аристократии.

Он обращался с сыном как с паршивой собакой, с подругой — как с тупоумной служанкой, а со слугами — как с плесенью в тронутой морозом палой листве, той самой, на отскребание которой с подошв его блестящих охотничьих сапог они тратили так много времени. Со странной короткой стрижкой, принятой у знати в этой северной части Империи, с полным набором предположительно эффектных шрамов по всему лицу и рукам — и остальному телу, наверно, тоже, — он был похож на выветренное гранитное изваяние, призванное заменить некогда живого красивого молодого человека.

И он убивал ради спорта.

В своей жизни она встречала немало людей, вполне заслуживавших быть убитыми. Теперь, по прошествии шестисот шестидесяти девяти лет, большинство из них мертвы в результате убийства, болезни или старости. Некоторые погибли от ее руки.

Но она не была наемным убийцей. Что бы там ни думал Морнан Тибальт, засевший в императорском дворце в Альтдорфе, передвигающий людей, словно шахматные фигуры, дергающий за ниточки множество своих марионеток.

Марионетка, еще одна роль в ее богатой коллекции профессий. И убийца?

Может, ей лучше было остаться с бедным Детлефом? Прошло бы еще какое-то время, прежде чем годы взяли бы свое и ей, с ее вечной юностью, пришлось бы поддерживать очередного престарелого любовника на закате его дней.

И ведь она до сих пор его действительно любила, правда.

Но она покинула и Детлефа, и Альтдорф. По пути в Тилею она угодила в силки Удольфо и выбралась оттуда лишь благодаря появлению Александра Клозовски. Потом в обществе революционера и его тогдашней возлюбленной, Антонии, она вернулась в Империю, путешествуя с ними за неимением других попутчиков.

Она спорила с революционером о политике, противопоставляя его пламенному, самовлюбленному идеализму свой опыт и холодный расчет.

Эта связь оказалась ошибкой, тем первым крючком, который требовался Тибальту, чтобы поймать ее. Она надеялась, что Клозовски сейчас в Альтдорфе, подготавливает заговор по ниспровержению Империи и в особенности злокозненного хозяина Имперской канцелярии без большого пальца на одной руке.