Нас спасла тишина.

Я знал, что это последняя ночь в поезде, и наутро мы прибываем. И я знал, что единственный мой шанс – застать Белого Охотника врасплох. Затаившись, я ждал, а он недоверчиво посматривал на меня, опасаясь выходок. Наконец, когда он встал, похотливо подмигнул и вышел в туалет, я вскочил и приник к двери. Сосчитав до тридцати, я выскользнул и пробежал по качающемуся коридору в купе проводницы. Она читала книжку с широкой красной закладкой. Подняла на меня глаза:

– Что?

– Всё!

С размаху выключив свет, я бросился на неё, схватил за волосы, повалил на пол. Ждёшь его? Ждёшь? Отвечай! Она пищала и вырывалась, скребла каблуками о рундук. Я затолкал проводницу под сиденье и, одной рукой сжимая её космы, пристроился наверху. Свободной рукой я кое-как взбил подушку и натянул на себя простыню. Проводница плакала и пыталась меня укусить, но я как следует сжал и тряхнул: пикнешь – позвонки переломаю!

Я всё успел вовремя: как раз стук в дверь. Войдите! – пропел я по-женски. Мой голос дрожал, но он не заметил. Сопя и массируя пах, Белый Охотник вошёл. Неловко задвинув за спиной дверь, он начал раздеваться, звеня пряжкой. Нельзя было допустить ни малейшего промаха. Точным движением я стянул со стола стакан в подстаканнике, выплеснул чай под подушку и сунул следом стакан. Белый Охотник уже ощупывал мои колени, и я поднял их, раздвинул как можно шире, а меж ног, на месте прелести, пристроил тёплый подстаканник. Он уже налёг на меня и пытался поцеловать в губы, но я уворачивал голову. Милая, милая, – шептал он, щупал мою грудь и всё возился, всё пристраивался поудобнее. От него пахло яичницей и творогом, и я тянулся носом к окну, к тоненькой ниточке сквозняка. Наконец он задвигался, взрыкивая и вминая меня. Я считал до тридцати, считал до шестидесяти, считал до девяноста. Он всхлюпывал, охал, причмокивал, покусывал меня за шею, но я терпел и считал. И вот, сосчитав до трёхсот, когда он уже стонал, дрожал, а с носа его капали капельки, я откашлялся и произнёс своим обычным голосом, громко и внятно:

– В подстаканник?

Да, я застал его врасплох! Он застыл, потом вскочил, взвыл, содрал с себя подстаканник, закрутился в по купе, сметая невидимые во мраке предметы и проклиная свой позор. Потянувшись, я включил свет. Ха-ха-ха! Посмотрите на него! В подстаканник! Теперь, в унижении, он стал слабым и маленьким, каким-то бледным заморышем. Скорчившись, он забился под стол и прикрывал голову мокрой газетой. Конечно, я мог пощадить его, но ради чего? Тем более что проводница уже подавала мне свой железнодорожный фонарь. Взвесив его в руке – тяжёлый, налитый железом – я размахнулся и со всего плеча припечатал белое тельце.

Иногда наша мама отворачивалась, начинала плакать, плакать, уходила куда-то в угол, в старое кресло. Это было так, будто всё в мире хрустнуло, испортилось и встало – невозможно было ни играть, ни веселиться. Мы обступали её и хмуро молчали, не решаясь спросить. И она скоро спрашивала сама: вы не сердитесь на меня?.. За что же, мамочка! – восклицали мы. За то что я вас родила и вы живёте?.. Что ты, нам нравится! – заверяли мы её. Просто вы ещё не всё знаете – и она плакала ещё горше – ведь вам придётся умирать… Ну и что же, подумаешь, раз и умер! Жизнь долгая, а умирать быстро! Нет… можно так умирать, что дольше жизни покажется… Мамуля, смеялись мы, и это всё, что тебя тревожит! Уж будь уверена, мы до этого не допустим! Смотри, что мы сделаем! И Колик начинал душить Валика, а Валик театрально пучил глаза и тряс руками. Толик бежал в сени и тащил оттуда огромную двуручную пилу, а Хулио ничком ложился на лаву и оголял свою покорную шею. Мы обступали Хулио, жестоко скалили зубы и делали вид, что пилим. Мы рассказывали потусторонними голосами, как будем прыгать с балконов, нырять в омут, пускать газ, лить бензин и поджигать. Не бойся, мамуся, уж это-то мы осилим! И вот сквозь слёзы уже блестела улыбка, и мама смеялась вместе с нами, и обнимала нас, и пускалась в пляс. И снова всё приходило в движение – шестерёнки зацеплялись, будильники тикали, мы жили.

<...> Истина истиной, но Платон мне друг – так учил нас папа.

А ещё дороже – братики.

Как вы там? Узнали ли истину? Вспоминаете ли обо мне издалека? <...>

Раньше Хулио никогда не видел Годзиллу так близко. Сейчас она мирно спала, уютно устроившись в изломе стены Токио Тауэр и выставив наружу свою необъятную спину. Хулио велел Кумико ждать внизу и ничего не предпринимать, а сам осторожно взобрался на гигантский хвост и, пригнувшись, стал подниматься по сонному телу. Высокий бок впереди мерно вздымался и опадал. Достигнув рёбер, Хулио остановился, присел на корточки. До сих пор ему казалось, что кожа Годзиллы должна быть грубой, шероховатой, чуть ли не окаменевшей, и теперь он поражался её приятной тёплой упругости. «Какой я мужлан однако, прямо в ботинках... Снять, что ли... Ладно, вроде чистые...» Расставляя ноги для устойчивости пошире, он преодолел дышащий бок и, мягко ступая, двинулся по шее. Под матово-бледной кожей пульсировала голубоватая жилка, и Хулио наклонился, провёл по ней пальцем. «Совсем как у Толика на виске... А у Колика такие под коленками...» Хулио чувствовал, как в его груди растёт волнение. Лицо Годзиллы было особенно нежным, над ним витал лёгкий аромат женственности и полуденного сна. «Хулио-сан! Хулио!» – донёсся снизу тоненький голос Кумико. «Дурочка», – поморщился Хулио и нагнулся к уголку губ Годзиллы. Алые, пухлые, такие близкие. Годзилла еле слышно прошептала что-то во сне. Хулио опустился на колени, снимая с себя рубашку, лёг. Пряжка предательски звякнула. Ближе, ближе, ещё ближе. Кажется, она чувствует. Но как нежно! Ещё, ещё, вот так...

– Знаете, детки, сколько труда на них положено? – говорил папа особенным голосом, открывая один из Политехнических Словарей и поглаживая тонкие страницы морщинистыми пальцами. – Чтобы сделать листики, китайцы ранней-ранней весной начинают растить рис, босиком в ледяном снегу. Когда рис вырастает, его варят в кашку и раскатывают в лепёшку, очень-очень тоненькую. Потом посыпают солью и сушат под солнцем.

– А зачем солью, папа? – спрашивал Толик.

– Чтобы червячки не вывелись, сынок. И вот когда высохнет рисовая лепёшка, её нарезают на листики. А пока китайцы нарезают, китайки собирают: чернику, ежевику, смородину и давят из ягод сок для чернил. Потом самый умный китаец берёт железные буковки, макает их в чернила и отпечатывает на страничках. Это самая важная работа, потому что ошибиться ни в одном слове нельзя.

– А откуда китаец знает по-нашему, папа? – удивлялся Колик.

– У него есть такой особенный образец, сыночек. Называется эталон. Он смотрит в эталон и подбирает нужные буковки. Видишь, как ровнёхонько? – папа вёл ногтем по строчке. – Этому долгие годы учатся. А потом нужно сшить странички, чтобы получилась книга. Видели, как сахарную вату делают? Вот и ниточки так же делают, только не из сахара, он хрупкий, а из картофельного крахмала. Когда книга сшита, сгущают огуречный сок и получают эластичную кожицу. Из кожицы делают обложку. Потому что без обложки Словарь истреплется быстро.

– Получается, что Словарь съедобный, папа? – догадался Валик.

– Да, сынок. Только нужно следить и не дать ему развариться. Хотите попробовать? Тогда давайте-ка живо! Валик, беги за водой, Колик, тащи из подвала казан, Толик, нарви укропчика, Хули, чисти морковь, Ролли, разводи огонь. К маминому приходу как раз поспеет!

В конце весны и начале лета у нас появлялось много новых людей – коммивояжёры, ремесленники, артисты, проповедники, музыканты, терапевты – они держали сезонный путь через наш город на север, каждый по своей особенной надобности. Уставшие и голодные, они заглядывали загорелыми лицами к нам через забор, и мы часто пускали то одного, то другого отдохнуть и подкрепиться, в обмен на рассказы о далёких странах и необычайных приключениях. Однажды мы принимали у себя человека, который назвался волшебником. «Ты фокусник?» – уточнили мы. «Нет, я именно волшебник». Носатый, черноволосый, в рубашке со стоячим воротником и широких джинсах, он с большим удовольствием пил квас и поглощал мамины кексы, откусывая сразу по половине. Мы попросили его продемонстрировать своё искусство, и он не отказался, но предупредил, что волшебство требует больших затрат энергии, и ему нужно будет съесть много жирного. Самым жирным у нас на кухне оказалось горчичное масло, и волшебник, вздохнув, спросил хлеба – потому что просто масло не полезет. Он отпивал глоток масла, закусывал чёрным хлебом и снова стоически глотал. Он осилил две кружки и сказал, что больше не сможет – теперь уж как получится, так получится. Волшебник долго вытирал рот салфеткой, как бы раздумывая, а потом положил перед собой алюминиевую ложку и начал делать над ней сложные магические пассы. Было видно, что ему непросто: на висках вспучились вены, а на лбу выступил пот. Через минуту или две ложка вздрогнула, и её передний край стал искривляться, волниться, зазубриваться. Мы поняли, что ложка скоро превратится в вилку, и радостно захлопали в ладоши. Но волшебник больше не мог, его руки упали, и он обессиленно откинулся на спинку стула.