Самым простым и понятным был проповедник ничтожности, дядя Коля, седенький, худенький, с сияющими глазами. Он усаживал нас на диван, угощал фиолетовыми сливами с лопнувшим бочком и учил:

 – Счастье в ничтожности, детки. Отбросьте гордость, втопчите её в грязь и посыпьте сверху мусором. Все беды человека и человечества – из-за гордости. Хотите быть свободными? Будьте ничтожными. Вам больше не нужно ни стараться стать лучше других, ни стыдиться недостатков. Вот у меня спрашивают: кем ты работаешь? А я улыбаюсь им в подразумевающее лицо и говорю: я не работаю, потому что ничего не умею... А где ты учился? Я учился на помойке... Какой у тебя автомобиль? Я настолько нищ, что у меня нет даже велосипеда... Ты читал Юнга? Нет, я настолько туп, что вообще с трудом читаю... Ты любишь фрикасе и кюрасао? Нет, я ем роллтон и запиваю водой из крана... Ты был в Амстердаме? Нет, я дальше гастронома отродясь не выбирался... И тогда они теряют интерес и уходят, а я ещё на один шаг приближаюсь к совершенному счастью и к Создателю. Вы думаете, Создатель велик и сияющ? Нет, детки, Создатель ничтожен.

– Но как же Он в таком случае создал небо и землю? – резонно спрашивал Толик.

– Вот так и создал, как умел, и очень хорошо получилось, лично мне всё по нраву без исключения. И если вас спросят, детки, вы отвечайте: вам что-то не нравится? вы чем-то недовольны? так в чём же дело? идите к чёрту!

Когда нам с братиками настало время изучать иностранные языки, директор школы назначил учителем сеньора Рунаса, бывшего аббата, урождённого пуэрториканца. Мы надели на первый урок беретки и гетры, чтобы походить на иностранных детей, и, заранее предвкушая подлинных Верлена и Фроста, расселись за партами. Сеньор Рунас, взойдя на кафедру, одобрил наши гетры, но объявил, что никакой лексики и грамматики втолковывать нам не будет – такие упражнения только для мужланов.

– Запомните, детки! – возгласил он. – Главное – воспринимать тембры, наблюдать лица, чувствовать эмоции! Слушайте сердцем, а не приземлённым мозгом! Чтоб понимать иную речь, вам нужны не зубрёжка и память, но сосредоточение и чуткость! Когда повстречаете иностранца, раскройтесь ему навстречу, и всё поймёте, что он имеет сообщить!

Мы не вполне уяснили сначала, и сильно засомневались, как же узнать, например, что поётся в иностранной песне?

– А что там, по-вашему, может петься? – фыркнул сеньор Рунас. – Обычно поют о любви, иногда, кто глуп – о смерти, иногда, кто возвышен – о Создателе. Зачем вам точное значение слов? Слушайте музыку!

– Ну а если кинофильм вздумаем посмотреть? Поймём ли без языков зарубежные сюжеты?

– Да начто вам эти сюжеты! Неужто важно, кто именно убил какого-нибудь Билла? Ищите красоту, смотрите на актёров, следите за композицией кадра!

– Ну а книги-то, книги?

– Тьфу! Бездельники написали, а вы читать намерились?

– А ежели политехнический словарь?

– Тьфу!

– Ну а ежели, – пропел мечтательно Хулио, – ежели я буду вопрошать иностранную, но несказанно прекрасную деву, любит ли, и она потупит взор и шепнёт тихо и страстно одно только слово… Как тогда уяснить – да иль нет?

Эта задача на некоторое время привела сеньора Рунаса в замешательство, но он скоро собрался и отвечал, что вопрошать в таких случаях должно не деву, а её почтенного родителя, седого и властного, с сильными пальцами в перстнях, и уж по его выражению лица и громовому голосу точно никак не перепутаешь.

Теория сеньора Рунаса не вполне нас убедила, и мы отправились к директору школы, который, однако, выслушав, выказал с нею полнейшее согласие. Потом мы пошли к маме с папой, и они тоже горячо подтвердили, а чтобы мы более не сомневались, написали письмо министру образования. Вскоре пришло ответное письмо, с гербовой печатью, в котором министр пространно нахваливал нашу школу, директора, сеньора Рунаса, маму и папу, и в самых любезных выражениях утешал и успокаивал нас. Тогда мы наконец облегчённо вздохнули и поверили.

Когда я был маленьким мальчиком и ещё не попал в Училище, мне мечталось вырасти и стать статистиком. Статистик – это человек, который опрашивает людей и собирает статистику. Мне мечталось классифицировать весь мир! На улицу меня по малолетию не пускали, и я опрашивал домашних, записывая ответы в толстую тетрадку, в голубую клетку.

Ролли: что (или кого) ты ненавидишь больше всего на свете?

Толик (мой брат): жару!

Кодекс истинного статистика гласит – не подобает требовать объяснений. Только вопрос и ответ. Для ответа Толика объяснения и не требуются – так измучено его мясистое лицо, такие огромные пятна пота окружают подмышки и позвоночник. Он утирает лоб рукой, и на руке остаются широкие мокрые полосы.

Ролли: что (или кого) ты ненавидишь больше всего на свете?

Папа (мой папа): жучков-древоточцев!

Папа сидит под столом со смертоносным баллончиком в руке, методично обрызгивая ножки, столешницу и сочленения. Старинное красное дерево, фамильные сокровища. Жучки из года в год мутируют и приспосабливаются к яду.

Ролли: что (или кого) ты ненавидишь больше всего на свете?

Мама (моя мама): мартини!

Мама лежит на кровати в халате и тёмных очках. Вчера она вернулась очень поздно и только недавно проснулась. Поди принеси мне холодной водички, Ролли, мне нехорошо, мутит. Только смотри кипячёной.

Ролли: что (или кого) ты ненавидишь больше всего на свете?

Колик (мой брат): надзирателей!

Колик присел на корточки, растопырил пальцы левой руки на полу и быстро-быстро тыкает ножиком между ними. Важно не пораниться. Наверное, надзиратели скверно обходились с ним в тюрьме, били, бросали в холодный карцер, отнимали сигареты.

Ролли: что (или кого) ты ненавидишь больше всего на свете?

Хулио (мой брат): губную помаду!

Хулио закрыл ладонью телефонную трубку, чтобы ответить мне, а теперь снова пылко шепчет в неё: предвкушение! жар страсти! сладость слияния! Почему он ненавидит губную помаду? Это вообще непонятно! Он машет мне, чтобы я уходил.

Ролли: что (или кого) ты ненавидишь больше всего на свете?

Валик (мой брат): профессиональных чтецов!

Нет, никак не возможно удержаться и не нарушить кодекс истинного статистика!

Ролли: но за что ты ненавидишь профессиональных чтецов?

Валик (гневно): за то, что эти люди не ведают стыда! своим мерзко-бархатным баритоном они окрашивают в благородство самые дрянные стишки! с равно-бессмысленной вдумчивостью читают и рекламные слоганы, и величайших поэтов! пустышки, подлецы, проститутки! ненавижу всей душою!

Тупик. Как можно собирать статистику, если все ответы абсолютно разные? Но я не отчаивался и ещё долго мечтал быть статистиком.

Когда мы были маленькими, мы хотели жить в Америке. Мы представляли её по фильмам Д. Лукаса и Д. Линча. И вот однажды мы решили, что ждать больше нечего, что пора, и поехали на трамвае-тройке в американское посольство. Послы как раз ели арбуз. Нас тоже угостили арбузом и пригласили в кабинет. Ну? – сказали они. Я вырасту и буду очень хорошим программистом, – сказал Толик. Потому что мы знали, что их нужно чем-то заинтересовать, а не просто так. Программистом? А что ты умеешь делать? Я способный к числам! Толик предъявил им дневник с отличными оценками, а потом, чтобы доказать, взял листик бумаги и умножил в столбик, и разделил, и сложил дроби. Но они покачали головами – не впечатлило. Я вырасту и буду знаменитым продюсером… или хотя бы художником, – сказал тогда Валик. Да? Валик показал им свой карандашный пейзаж, на котором папа стриг газон. Но никто из них даже не протянул руки, чтобы посмотреть поближе. Тогда встал Хулио и спел им песню, улыбаясь и подмигивая, а мы хлопали и топали в такт. Он старался изо всех сил, и если бы они были девушки, им бы точно понравилось, но они были лысые сорокалетние дядьки, безо всяких штучек, и они только покачали головами. Шансов оставалось уже мало! Я – узник совести и прошу политического убежища, – сказал тогда Колик, – я был в колонии! А по какой статье? Колик назвал. Ты опоздал на триста лет, уголовных мы больше не берём! Только приличных людей! И тогда я отчаянно сказал: возьмите нас на органы. Свежие детские органы, самого отменного качества! Послы переглянулись и некоторое время пристально смотрели на нас, как бы в задумчивости. Но потом они приняли решение и напустили на себя сердитый вид, будто мы им уже надоели. Они выпроводили нас, приговаривая, что мы придурки, и нас не то, что в Америку, нас даже в трамвай нельзя пускать. Идите, идите, и чтоб мы вас больше не видели! Мы вышли, сели у парадного и, не сговариваясь, горько заплакали – но не потому что нас не взяли, а потому что нам стало жалко наших нежных органов. С тех пор мы больше никогда не хотели жить в Америке.