8. Почувствовав, что Ваше сердце взволнованно забилось, расставьте ноги широко, крепко возьмитесь за стол или за сиденье. Когда Вас накроет волной Единения, важно удержаться на табурете, не упасть и не получить травму.

Постлюдия

9. Если Вы начали есть Роллтон, будет подобающе съесть его до конца, до самой последней крошечки. Если Вы решили не есть Роллтон, заверните его в марлю или в другую тонкую х/б ткань. Хранить лучше в тёмном, хорошо проветриваемом месте, но не в холодильнике.

10. После Акта проведите несколько часов в покое и тепле. Можно принять расслабляющую ванну.

Однажды в конце лета, в ту пору, когда мухи замедляются и печально садятся на руки, наш северный сосед съехал в латинский квартал, а вместо него в кирпичном домике с двумя трубами поселилась загадочная фигура. Грузная, сутулая, в тёмно-синем плаще с глубоким монашеским капюшоном, она вечерами бесцельно бродила по саду, возбуждая нашу пытливость. Мы решили, что новый сосед – адепт очередного духовного учения, и обратились за объяснениями к папе, но папа ничего не знал и отправил нас к маме. «Ах, детки, – сказала мама и вздохнула, – я слышала о ней, это вовсе не адепт, а странная женщина. Она родилась невероятно красивой, и могла бы найти своё счастье в любви, но знаете… Многие из женщин считают, что их должны любить не за тело, а за душу. Но мы просто считаем – неважно, молчим об этом или говорим – но ни одной из нас и в голову бы не пришло… А она решилась – и извела свою красоту. Как?.. Боюсь даже подумать как, никто её не видел вблизи уже много лет. И ждёт до сих пор своего рыцаря…» Мы с братиками пожали плечами и переглянулись, и только Хулио не пожал и не переглянулся – и мы сразу смекнули.

Ночью мы делали вид, что спим, а сами следили за Хулио, и когда он полез в окно, полезли за ним. Он прокрался меж грушами к северному забору и звал – эй! эй! – а мы притаились у него за спиной и слушали. Странная женщина скоро появилась, но не приблизилась и капюшона не подняла. Хулио назвался и стал объясняться в любви, а мы следили за каждым её движением. Выслушав признания, женщина подошла к забору, скинула капюшон и распахнула плащ. Она стояла неподвижно и гордо, а мы светили на неё фонариками. Была ли она под плащом совершенно голой, мы не поняли – складки сала свисали низко и бросали неравномерные тени – но лицо её было и вправду некрасиво! Вывернутые губы, разрезанные ноздри, шрамированные щёки, бугристая голова, пересаженные на шею волосы… Она как бы спрашивала – полюбишь ли меня такой? И Хулио любил, любил, он взлетел через забор и метнулся к ней, обнял, приник. «Люблю, люблю! Люблю тебя не на шутку!» Она высвободилась: «Любишь ли?» «Люблю! Тело для моей любви – ничто! Я предчувствую силу и чистоту твоей души, и люблю тебя!» «Э нет! Не тут-то было! Знай: душа моя ещё уродливее, чем тело». Мы ахнули: она оказалась ещё страннее, чем говорила мама! Она достала из кармана белого котёночка и потянула его за усики, да так сильно, что он запищал. Мы хором запротестовали, а она расхохоталась: «Чистая душа любому дураку понравится. Но кто полюбит меня саму по себе, безо всяких довесков?» Чтобы окончательно отвадить Хулио от своей души, она рыгнула, почесала пах и присела на корточки, но у неё, к счастью, ничего не вышло. Хулио стоял на коленях в сырой траве – настоящий прерафаэлитский рыцарь! – и дрожал от страсти, всё больше распаляясь. «Люблю, люблю! – упорно взывал он и протягивал к ней руки. – О, не отвергай меня!» И тут Колик не выдержал и крикнул: «Стоп, Хулио! Эй ты, ты хоть сама понимаешь, что несёшь? Что значит безо всяких довесков?» Она дёрнулась, запахнулась и сказала: «Нет, ну какие же свиньи!» И удалилась. Мы перетащили Хулио назад через забор, наспех утешили и стали спорить – абсурдно ли любить чистую Божественную искру в конкретном человеке? Или не абсурдно? Или она имела в виду нечто другое, и мы зря её спугнули?

А странная женщина больше не появлялась, и вскоре в северный дом въехал новый сосед.

Когда мы с братиками были маленькими, то редко скучали. А когда всё-таки скучали, то ложились пораньше спать. Но иногда случалось нам проспать всю ночь, всё утро и весь день до вечера, а скука не проходила – и тогда мы злились. Тогда мы шли на край города, на тёмную улицу за пианинной фабрикой, и искали себе жертву. Нам нравились крепкие мужчины средних лет, особенно бывшие пехотинцы или десантники – плечистые, имеющие ранение, с сединой в жёстких усах.

– Эй, дяденька! – пищал ему Толик.

– Что тебе, паренёк? – отвечал он с добротой.

– Дяденька, потряси губой! – просил Толик и смеялся.

«Что?!» – ветеран сдвигал брови и делал шаг к Толику, а тот убегал и хохотал: «Пососи усы!» Эта невинная дразнилка будто бы обжигала ветерана – неизменно – и он с яростным рёвом бросался за Толиком. И тут выскакивали мы:

– Стой! Ты, грязный мерзавец, мы снимаем тебя на камеру!

– Что?!

– Всё снято на камеру: как ты гонишься за маленьким мальчиком, за нашим нежным братиком! – кричал Колик.

– Распалённое чудовище! Караул! Люди! – кричал Валик.

– Ролли, звони жандармам! – кричал Хулио.

И я невозмутимо начинал звонить в жандармерию.

– Дети, да вы что, охренели?!

– Молчи, подлец!

– Сгниёшь за решёткой!

– Таких стерилизовать надо!

Тогда до него начинало доходить, и он мрачно доставал свой честный кошелёк. «Ха-ха! Засунь его обратно! Зачем нам твои деньги!» «Что ж вам надо?!» «На колени становись!» Гнев ударял ему в лицо, и он непокорно поднимал голову – но мы напоминали ему, что ждёт его в казематах, и он сразу ломался. Неторопливо, с достоинством вставал на колени, поводя могучими плечами. Пой песню! Какую песню? Римского-Корсакова! Золотой петушок! И он, содрогаясь от унижения, пел. И откуда только слова знал? Но нам этого было мало: мы жаждали его слёз. Медленно, медленно, с циничной ухмылкой, Колик обнажал безопасную бритву, и протягивал.

– Что?! Зачем?!

– Брей усы.

И тогда, видя в наших глазах неумолимую жестокость, он начинал плакать. «Только не это, только не это, только не это...« – лепетал он, хрипло всхлипывая. «Ладно, утрись! Ты прощён», – и мы отворачивались и молча уходили в ночь, оставляя его рыдать на асфальте. Хлопали друг друга по плечам, подмигивали. Славная суббота!

В один из июней, когда зацвели первые настурции, в соседний дом, юго-восточный, въехала новая женщина. Папа с мамой сказали, что это вдова какого-то то ли прокурора, то ли куратора, которая перебралась к нам из родного города ради смены обстановки и забвения. Мы с братиками, по своему обыкновению, принялись за ней наблюдать. На нормальную вдову она была похожа мало: вместо чёрного платья носила цветные халатики и каждое утро, если светило солнце, лежала в шезлонге с томиком Бодлера и бокалом. Весь участок земли вокруг её дома зарос высоким диким укропом, но вдова и не думала его выкашивать и разбивать грядки, как это сделала бы любая порядочная хозяйка. Впрочем, нам это было на руку, укроп – отличная маскировка.

А однажды, когда мы обсуждали очередное соседское бикини, Толик ойкнул: «кто-то бросил в меня камушком!» Следующий камушек попал в Колика. А потом укроп возле забора зашевелился, и из него показалась лохматая и весёлая голова незнакомого дядьки.

– Ты кто? – спросили мы.

– Я прокуратор, – ответил он.

– Ври больше, – сказали мы. – Прокуратор умер.

– А вот и нет! – подмигнул он. – Всё это глупости!

Начало нам понравилось, мы сдвинули доску в заборе, и дядька забрался на нашу территорию. Он уселся на траву, угостил нас мятным драже и рассказал, что прокурирует укроп, мёртвым только притворяется, а больше всего на свете любит делать глупости.