Лишь воспоминания о днях детства, полных отрады, и о ласковых братьях не давали моей душе умереть в жестоких застенках Училища. Каждое мгновение, проведённое там, было наполнено болью и страданиями. А дни рождения, будто назло моей памяти, хранящей сокровенное, проводились в Училище с особенной бесчеловечностью. Начинались они так: Главный Программист, мучитель, собирал всех в актовом зале и, медленно обведя нас лютым взглядом, включал хорал Spiritus Festum, всегда один и тот же, якобы торжественный и возвышенный, но на деле призванный унизить и уязвить. Чтобы не слышать гадкого органного гула, я сгибался, прятался за плечи Кутеньки и вставлял в уши пальцы. Мучитель почти всегда замечал мою уловку, подбегал, ломая шеренги, хватал меня за локоть и выводил на сцену.

– Это же твой день рожденья! – шипел он мне, злобно улыбаясь, и махал в зал рукой, чтобы все подпевали и поздравляли.

Он вручал мне большой мешок с подарками – постыдными шоколадными батончиками – и мрачно ухмылялся. Все мстительно хлопали, даже добрый Кутенька. Я обливался потом, страшась, что сейчас меня заставят их есть под свист и улюлюканье, но так бывало не всегда, чаще мучитель повелевал мне взять слово. Он подталкивал меня к микрофону, кривому, облупленному, с грязью, забившейся в сеточку, с кислым запахом чужих ртов.

– Подлость, подлость!.. – отчаянно пищал я в микрофон. – Кругом одна подлость!

Главному Программисту только того и надо было – он кивал докторам, те взбегали на сцену и мигом приматывали меня ремнями к носилкам. Широкими шагами они несли меня прочь, долговязые и пожилые, с прищуром садистов, а мучитель брал слово сам и лгал в микрофон о моём переутомлении. Доктора же, не утруждаясь переносом меня в палату, прямо за кулисами раскрывали свои чёрные чемоданчики и отламывали носики у огромных ампул, а я кричал, кричал…

Ключ от дачи нашёлся традиционно под ковриком. Я поднял ключ, но опустить коврик на место не смог – в подковёрном песочке остался трогательно чистый след от ключа, и мыслимо ли было уничтожить его? Оставил в стороне, перешагнул, открыл. Внутри было темно, пахло холодом и пылью. В поисках выключателя я протянул руку к стене и нащупал что-то шершавое, оказавшееся при свете зажигалки изнанкой ковра, свёрнутого и поставленного на попа. Выключатели обнаружились чуть дальше, целая череда маленьких тумблеров в стене; я методично клацал всеми подряд, и дом поступательно освещался – от прихожей к глубинам. Похоже, сюда приезжали только праздновать: по углам зеленели колонии бутылок, на полу валялись окурки, спички, пробки, раздавленные конфеты, столы были уставлены мятыми пластиковыми тарелками, жирными стаканами, коробками от тортов с окаменевшим кремом. Я медленно шёл по комнатам, выбирая себе пристанище. Задевал ногами банки из-под маслин, обходил липкие лужи ликёра, касался волосами свисающих с люстр серпантинов, щёлкал ногтем по высохшим корочкам лимона. Я чувствовал симпатию к дому, к тем, кто здесь веселился, и мне тоже хотелось праздновать, пусть и с опозданием. Заметив на книжной полке пёстрый бумажный колпачок на резинке, я надел его на голову и приблизился к зеркалу, украшенному лентами и снежинками из фольги. Отражение меня напугало: дикий взгляд, запавшие щёки. Где я? Сколько лет меня носит? Я смотрел мимо зеркала, на какую-то картину, и думал: ведь для этого и нужна семья, друзья, длинные связи на всю жизнь – чтобы плыть по времени вместе и не испытывать постоянного ужаса от того, что знакомые берега исчезают за горизонтом, и всё вокруг чужое. На картине была деревня, яблони, домик. Я снял её и смотрел, пока не закоченели пальцы. Как включить отопление, я не знал, забираться в чужую постель было мерзко, и я придумал развернуть один из ковров – красный, с волшебными птицами – лечь на него и, катясь, завернуться в рулон. Так я и встретил тот день рожденья – в ковре, в бумажном колпачке, рассматривая домик и яблони на картине.

Когда мы были маленькими, ничто не огорчало нас сильнее, чем понедельники – выходные всегда оказывались намного короче ожиданий, и мы не успевали даже распробовать их, не говоря уж о том, чтобы провести с пользой хотя бы пару часов. Все понедельники напролёт мы в мрачных сожалениях лежали в кроватках, или в отчаянии бродили по саду, или от безысходности рисовали фломастерами на обоях. Если папа бывал не на дежурстве, он обычно чувствовал нашу печаль и приходил, и утешал нас рассказами о своей далёкой и прекрасной молодости. Однажды он рассказал такую историю:

– Когда я был молодой, детки, я посещал один клуб. Он назывался, – папа прислушался, нет ли поблизости мамы, – он назывался Клуб Просравших. Это было что-то вроде встреч анонимных алкоголиков – каждый по очереди брал слово и рассказывал, как он загубил свою жизнь. Например, вставал грустный человек с серым лицом, кашлял и повествовал, как десятилетиями выкуривал по пачке в день, а теперь, когда он внезапно понял, что его призвание – лёгкая атлетика, теперь уже слишком поздно. А ведь другие в мои годы ещё только… Всё, всё просрал... Или, например, поднимался пенсионер в зелёном шарфе и тряс головой: в восемнадцать ему предложили играть в рок-группе Дорз, тогда неизвестной, а впоследствии взлетевшей к мировой славе, но он предпочёл остаться цимбалистом в ДК профсоюзов. Потом ещё звали в Радиохэд, но он и это просрал... Или, например, очередь доходила до молодого парня в свитере, которого душили рыдания, и о его трагедии приходилось догадываться по загадочным обрывкам, прорывающимся сквозь стенания: алгебру на пять… ярчайший блеск… Нобелевская премия… она была резва и грациозна… Микеланджело… буйство сирени… всё просрал…

А однажды, детки, случились подряд несколько странных совпадений, погубивших наш клуб. В тот день шёл дождь, и первый оратор показал нам свой зонт, вывернутый ветром, с искорёженными спицами. Всю жизнь, произнёс он значительно, я работал. Я не хватал звёзд, но заработал прилично, купил три квартиры. Я думал – обеспечу себе стабильность и тогда не буду ни о чём думать, и займусь литературой, да-да, литературой. И что же? Время ушло, как-то неуловимо ушло, и теперь я бессильный старик, и всё поздно… Я всё просрал! – и он горестно, но с достоинством высморкался. Некоторое время все молчали, а потом выступил мужчина довольно грязного вида, и заявил опровержение: я всю жизнь посвятил литературе! Я всю жизнь писал, и написал три длиннейших, три восхитительнейших романа, и что же? Меня выселили из общежития, и я вынужден ютиться у друзей и подружек, штопать им носки и чистить ботинки… Не я ли всё просрал?.. Мы все испытали неловкость от такого противоречия и очень обрадовались, когда поднялся один из новичков, в меру упитанный, в клетчатом пиджачке, и стал говорить о себе. По его словам, он тридцать лет честно прожил с женой, а она вдруг наотрез охладела к нему и теперь смотрит, как на чужого, и шарахается, и отталкивает, и вопит. А ведь я так нуждаюсь в ласке… Ах, как я был глуп! Сколько я мог иметь любовниц! Десятки! Сотни! Но теперь уж поздно, я потёрт и потаскан… Посмотрите, сколь обильны мои седины! Я никому не нужен! Всё, всё просрал… И мы бы прониклись к нему состраданием, если бы не высокий морщинистый блондин, который прервал его и с печальной усмешкой стал перечислять женские имена, много, много имён, и все они были его любовницами… Но зачем? Скажите, зачем? Ведь человеку нужна только одна, единственная! Ах, как поздно я всё понял… Как поздно осознал… Всё, всё просрал… Мы смущённо переглядывались, хмурились и делали друг другу большие глаза, но нашёлся один смельчак, который поднял руки, призвав к тишине, и сказал: я всю жизнь потратил на себя. Карьера, любовь, развлечения, творчество, путешествия. Но я так мало времени уделял моей маленькой дочери… А теперь она выросла и стала наркоманкой и проституткой! Всё, всё просрал… Его речь тронула всех, мы прослезились и дали себе обещание уделять дочерям больше внимания. Но в этот момент вскочил какой-то уж не знаю кто, и прокричал: а я двадцать лет подряд не отходил от дочери! Я бросил всё и был всегда с ней! Я читал ей Паустовского и Платонова! Я пел ей Палестрину и Пахельбеля! Я... я... А она, сучка, выросла и стала наркоманкой и проституткой! Ну и тогда, детки, как будто что-то щёлкнуло, и мы все упали от хохота. Мы качались по полу и визжали, и корчились, и хлопали себя по ляжкам до полного изнеможения. И с того дня клуб закрылся, и больше никто ни о чём не сожалел.