Мой брат Колик рассказывал, что однажды попал в камеру к необыкновенно задумчивому человеку. Если обычные задумчивые люди никогда не откажутся от беседы и будут прилежно слушать вас хоть три часа кряду, то тот сокамерник был не таков: не обращая ни на что ни малейшего внимания и даже не познакомившись с Коликом, он дни напролёт лежал с закрытыми глазами, но не спал, а о чём-то усиленно размышлял – это было видно по его шевелящимся бровям и морщинам на лбу. Ночью он, кажется, ненадолго уснул, но под утро чихнул, почесался и стал как-то странно сопеть. Не вытерпев, Колик встал и потряс его за плечо, и тряс до тех пор, пока человек не открыл глаза. «Чего тебе?» «Ты мне спать мешаешь. Поговорим?» Человеку явно не хотелось разговаривать, но он из вежливости сел, протирая глаза. «Больше всего на свете я люблю думать. Только этим и занимаюсь, да. Нет лучшего удовольствия! Иногда совсем выпадаю – так что ты меня толкай, если мешаю, это нормально». Человек поведал, что его посадили уже давно, после того, как он рассказал всем о своих мыслях. «Как будто мне есть какая-то разница, где думать! Идиоты». Не в силах удержаться, он снова улёгся и закрыл глаза. Иногда он улыбался, ворочался, сопел, причмокивал, а к полудню так задумался, что стал хихикать и даже легонько подпрыгивать всем телом. Колик снова принялся трясти его и потребовал поделиться своими мыслями. Человек взглянул на него и рассмеялся: «Нет уж! Достаточно мне и того раза. Столько криков и суеты. Больше я никому не доверяю». Колик сначала оскорбился, но потом остыл – не убивать же человека из-за такого пустяка. Зато за ним было презабавно наблюдать: как он, погружаясь в раздумья, гримасничает, то кусая губы, то облизываясь, а то и постанывая от наслаждения.

<…> и я полетел. Совершенно самодостаточная страна, но иногда им нужны технические специалисты вроде меня. Люди там – все творческие, ну абсолютно все, представляете. Вам бы понравилось. Кто писатель, кто музыкант, кто скульптор, кто дизайнер, а кто и философ даже. Причём не выскочки какие-нибудь, а потомственные, династические, в долгих поколениях. Вот только невесёлые все, понурые. Я сначала не понимал, почему, а потом переводчица мне объяснила: им некому показать свои труды. Во-первых, каждый занят своим, а во-вторых, у них скопилось столько заведомо превосходной классики, что на сомнительных современников тратить время просто глупо. Я был сильно удивлён и с трудом поверил, но в тот же вечер убедился, что она ничуть не преувеличила. Гуляя по набережной, я наткнулся на небольшой театр, было как раз семь, и я решил зайти. Билетов не спросили, зал был пуст. Когда спустя несколько минут занавес раздвинулся, то актёры, увидев меня, раскрыли рты от удивления. Они закричали, призывая кого-то, и из глубин выскочил всполошённый постановщик – он подбежал ко мне и стал жать руку, извиняясь за что-то и жалобно заглядывая в глаза. Наконец он махнул платочком и спектакль начался. Я не понимал ни слова, но смотрел внимательно, сознавая ответственность, и даже боялся пошевелиться. Кажется, это была историческая пьеса. Актёры пели, плясали и двигали декорации. Когда всё закончилось, я поднялся и стал хлопать, а они кланялись. Постановщик всхлипнул, закрыл лицо ладонями, и я, поддавшись порыву, обнял его за плечи и притянул к себе. Он плакал у меня на груди, бормоча растроганные благодарности, а актёры спустились и тоже плакали. Я гладил их по волосам, утешал, целовал в мокрые лица, и они целовали меня в ответ, а потом <…>

Когда мы с братиками выросли и стали совсем взрослыми, на нас порой по-прежнему накатывало непреодолимое желание пойти в школу. В такие дни мы укладывались пораньше, и наутро, позавтракав крепким индийским чаем с кексами и курагой, надевали ранцы и шли цепочкой по школьной тропинке, по росистым пустошам и туманным оврагам. Наша школа, теперь удивительно маленькая, уже не вырастала серой громадой издали, как раньше, а неожиданно обнаруживалась в зарослях одичалых слив: коричневая, в наростах известняка и ракушек, с кривыми выщерблинами меж угловых кирпичей. Мы огибали ограду по северной стороне, чтобы не смотреть на могилы директора и учителя физкультуры, и входили сквозь задние ворота, нагибаясь и придерживая друг перед другом тугие ветви слив. Бетонная лестница давно раскрошилась, и мы, вскарабкавшись по нагромождению ссохшихся глобусов, влезали в школу сквозь окно столовой. В столовой ещё витал слабый аромат кислых щей и печёной картошки, в высоких сервантах ещё можно было отыскать пачку-другую фруктовых вафель, но тишина и белая пыль тления, устлавшая пустые плоскости, заставляли нас хранить сдержанность и серьёзность. Мы переобувались в войлочные тапочки и мягко следовали по коридорам, заглядывая в аудитории. Доски полиняли из зелёных в серые, мел ссыпался, таблицы Менделеева потемнели и набухли от холодной осенней росы. Каждый шаг возбуждал гул в длинных половицах, сыпался песок, трескались стеклянные осколки. Утомившись, мы сворачивали в класс присаживались за фанерные парты. Колени и животы не помещались в узких проёмах, и нам приходилось, сдерживая дыхание, с усилием вдвигать их сантиметр за сантиметром. Устроившись и переведя дух, мы воображали, что начался урок геометрии, и теперь нам предстоят построения биссектрис и медиан. Пеналы с карандашами и циркулями нам теперь заменяли плотные полиэтиленовые пакеты с хлебом, оранжевые термосы с настоем цикория и широкие ножи для шинковки капусты. Толик быстро-быстро крутил ручку генератора на походной электроплитке, Валик чистил чеснок, Колик тёр сыр, а мы с Хулио маслили сковороду по окружностям и нарезали хлеб равнобедренными треугольниками. Гренки жарились, воздух в классе дрожал и согревался, из окна проглядывало солнце, лаская залысины. Мы хрустели гренками, молчали, а иногда задавали друг другу разные познавательные задачи: о поездах и расстояниях, о количестве яблок, порой о правописании. На сладкое был джем и бисквиты, а потом мы немного дремали, украдкой, пока не казалось, что звенит звонок. Нам было пора возвращаться, но парты крепко держали нас после насыщения: приходилось изо всех сил напруживать ноги и руки, чтобы высвободиться. С треском рубашек и скрипом ремней мы выбирались в проходы, отдувались, собирали рюкзаки. Мы старались шутить, но выходило уныло, и мы топтались, оглядывались, откидывали крышки в надежде найти что-нибудь забытое, и наконец медленно уходили, уже планируя и предвкушая следующее возвращение.

Самое тяжёлое время для нас с братиками настало, когда мы вдоволь насамореализовывались. Сначала казалось, что это очень нужно и очень трудно – самореализоваться – но потом… Может, кому-то это и смешно, кто уже всё знает, но нам тогда было совсем не до смеха. Мы лежали на диванах и лениво пили вино, литры вина, то кислого, то сладкого, всё равно какого – а что ещё было делать? Толик родил двух дочек, купил им квартиры, машины, выдал замуж, Валик получил чин трижды заслуженного художника, Хулио полюбил всех девушек в пределах кольцевой дороги, Колик заставил лебезить перед собой самых закоренелых злодеев. И даже я научился доставать пальцами до пола, не сгибаясь в коленках. Что дальше? От скуки мы разжились серым войлоком и шили тапки, какие-то глупые, никому не нужные тапки. Когда шьёшь тапку, хорошо уколоть шилом палец: выступает шарик крови, занятно надувается и соскальзывает каплей на кальсоны. Размазываешь каплю и рассматриваешь – на что похоже? Жаль, этот красный скоро жухнет и превращается в коричневый, чёрный. Отворачиваешься, ищешь хоть крупицу нового, хотя бы в затхлых складках простыней. Будто долгая болезнь, без выздоровления, без звука, без звона в ушах – но ведь рано умирать? И лежишь в пижаме, в каком-то бессмысленном свитере, в вязаном пуловере, глотаешь горячий компот. Разве так должно быть? Единственной нашей надеждой осталось будущее – вдруг в будущем что-то случится, снаружи или внутри, и нам опять захочется встать?