И мир сразу замер, затих.

Вот с тех пор у нас в городе и стало спокойно, детушки.

– А почему мичман? – спросил Колик, но пожарники уже поднялись и прощались: жали руки папе, делали комплименты маме, а нам подарили по красному петушку на палочке.

Когда мы были маленькими, у нас была одна ужасная привычка: ковыряться в носу. Перед сном, в таинственной темноте, полной шорохов и дуновений, по пробуждении, в сонной неге, под тяжёлым тёплым одеялом – мы лежали в кроватках и предавались нежному пороку. Но, как говорится, шила в мешке не утаишь! Однажды ранним воскресеньем к нам вошёл папа, прямо с мороза, с румяной улыбкой, с кудрявой бородкой. Наверное, он принёс нам орешки или пряники, или хотел позвать всех на каток – но чудовищное зрелище повергло его в шок. Грохоча сапогами, сшибая букеты и бессвязно восклицая, он выбежал из горницы. Горе мне! О горе мне! Дети мои! Исчадия! Слышно было, как он рыдал и сокрушался о нашей низости, а мама утешала его. А потом мама вошла к нам, села в ногах и рассказала сказку об иноке.

Давным-давно спасался в одном монастыре инок. Был он так слаб духом, что однажды рассудил – не уйти мне от козней диавола, всё равно соблазнит, как ни тщись. Но лучше грешить по-мелкому, чем по-крупному! Всё ж к Богу ближе, и наказание меньше. И чтоб от смертных грехов уберечься, решил он день-деньской в носу ковыряться. Сказано – сделано. Как только служба с работой кончались, шёл инок в свою келью, ложился на солому и палец в нос поглубже запускал. Заглянет иногда к нему диавол, и доволен: в непрерывном грехе инок. Наш человек. И дальше спешит, с добродетелью бороться. Так год пролетел, десять, тридцать, и пришло время иноку помирать. А испуская дух, сказал он: прости меня, Господи! И помер. Посмотрел на его душу Господь – и простил. А кто бы не простил? Подумаешь, в носу человек ковырялся. Зато зла никому не причинил ни малейшего. И забрал того инока к себе на небо. Как узнал об этом диавол – в бешенство пришёл! Затопал ногами, замахал кулаками – и волны пламени по аду пошли, закорчились грешники. Обманул меня хитрый инок! Затряс головой, защёлкал зубами – такой огненный ураган поднялся, что даже чертям жарко стало. А инок сидит на облачке и посмеивается. Уже не достанешь его! И с тех пор диавол умнее стал: как увидит, что кто-то в носу колупает, сразу всех чертей зовёт, чтобы вплотную хитрецом занялись.

Ну? Хотите, детки, чтобы вами черти вплотную занялись?

И с тех пор мы никогда больше не ковырялись в носу.

Вечером, выбравшись из стылой щели, я привалился спиной к баку, задрал голову и смотрел на звёзды. Под звёздами летели длинные белёсые космы – то ли низкие облака, то ли дым. Красиво. И обрамление – кирпичные стены, тёмные ветви, фонари. И та красивая девушка как раз возвращалась домой. Хотя может это была и не она, вместо каблуков – кеды. Она или не она улыбнулась мне, губы блеснули в свете фонаря. Мне повезло, что она была в подпитии: я показался ей романтичным, французским, вроде Артюра Рембо, и она повела меня к себе. Она сказала, как её зовут, но я сразу забыл. На ней были толстовка, шарф, шапка и болтающиеся шаровары. Мы поднимались по лестнице, я рассматривал шаровары, а курящий сосед делал безразличный вид. Дома она дала мне открыть шампанское и стала рассказывать, как поссорилась с бойфрендом: он такой мерзавец! Еды у неё почти не было, и я намазывал на хлеб кетчуп и ел. Хлеб и кетчуп пахли одинаково – холодильником. «Мне нравится, что ты такой олдскульный». «Что значит олдскульный?» «Ну… старомодный. Этот твой синий пиджак. Ты слушаешь метал-рок?» «Да, я слушаю метал-рок дни напролёт, но как ты узнала?» Довольная, она пошла в ванную, её шатало. Я осматривался: пыльно, все чашки или сколоты, или треснуты, чёрный чайник. Скоро она вышла. «Ты спи на диване, а я лягу на кровать». Пока она не передумала, я вдавился в диван, поскорее зажмурился и накрылся чем-то наощупь. Она ходила, шуршала пакетами, потом наконец выключила свет и скрипнула. «Ох, как мне холодно». Я старательно задышал, притворно ровно. Было немного страшно, но она заснула мгновенно. Кутаясь в плед – это оказался клетчатый плед – я прокрался на кухню и сел на корточки, уперев колени и ладони в горячую батарею, а голову положил на подоконник. Пахло тёплой пылью. Всё те же звёзды, космы, ветви, но теперь в двойной оконной раме, в тепле.

Ещё один наш сосед, юго-западный, был на редкость приятным и приветливым человеком. Он всегда первым здоровался из-за забора, неизменно мило улыбался и любил напевать что-нибудь итальянское. Частенько он заходил к нам поболтать, приносил домашнее вино для папы и пионы для мамы, а нас угощал шоколадными конфетами. Утончённый и впечатлительный, он охотнее всего говорил о поэзии или о музыке, взволновавшей его. А однажды завёл такой разговор:

– Не замечали ли вы, друзья мои, что состояние нашей души непрерывно колеблется, но при этом статистически равновесно? Если сегодня у нас приподнятое настроение, то назавтра нужно с большой вероятностью готовиться к хандре? И наоборот, если вечером мы грустим, то утром наверняка будем веселы? И что чем сильнее взлёт, тем ниже грядущее падение?

Папа с мамой подтвердили, что да, действительно, и они такое порой замечают. Потом заговорили о другом. Кто бы мог подумать, чем всё обернётся?

Через несколько дней, когда сосед снова зашёл к нам, он выглядел взбудораженным, взвинченным, как будто его слегка лихорадило. Мама налила ему борща, и мы слышали, как ложка в его руке подрагивает и позвякивает о тарелку. Он напомнил папе с мамой о прошлом разговоре и сказал, что развил из своих наблюдений целую теорию:

– Мне пришла в голову мысль, что настроения можно взять под контроль и с успехом управлять ими. Точнее, сознательно погружаться в печаль с целью последующего небывалого взлёта. Представьте батут: чем с большею силой прыгнешь вниз, тем мощнее тебя подбросит. Не так ли? А в воздухе ты подгибаешь ноги, и снова падаешь на упругую ткань, ещё глубже, и снова взмываешь, ещё выше, изо всей пружинной силы. И вот что я подумал, друзья мои: если словить ритм и не побояться с каждым прыжком всё глубже погружаться в пучину тоски и отчаяния, то амплитуда твоих колебаний скоро возрастёт настолько, что ты оторвёшься и устремишься вверх, как ракета! Как ракета, которая достигла космической скорости и преодолела земное притяжение! Ввысь, ввысь, к сверкающим звёздам!

Он воодушевлённо взмахнул рукой, задел тарелку, и горячий густой борщ вылился на его белоснежную рубашку. Папа охнул, Хулио подавился конфетой, а мама бросилась за полотенцем. Сосед же, сверкнув глазами, вскочил и с размаху ударил кулаком в молочник со сметаной. Брызнули фарфоровые осколки, сметана на скатерти смешалась с кровью. А он, бледный и стремительный, выбежал вон, не слушая наших тревожных криков и увещеваний.

Больше он не показывался. Двери не открывал, на звонки не отвечал. Из его дома время от времени доносились то безысходные стенания и демонический рык, то стоны наслаждения и ангельское пение. А в одну из последующих ночей мы проснулись от треска и яркого света, озарившего комнату. Мы столпились у окна и с минуту наблюдали солнечной силы сияние, исходившее из соседнего двора; а потом вдруг возник мелодичный звук, как будто от огромной струны, и вспыхнуло – ослепительно лазурно.

Как-то раз в начале июля к нам в город приехал аттракцион «Впервые: Самый Глупый Человек На Свете». Пропустив несколько дней, чтобы стало меньше народу, мы с братиками отправились смотреть. Невысокий зелёный шатёр, немолодая билетёрша в джинсах, с маленьким кассовым аппаратом на шее. Она приподняла полог, и мы, пригнувшись, вошли. Сверху горела слабая лампочка, стоял стол, стоял стул. Он полулежал на кровати, весь в подушках, русоволосый, с бородкой, с печальными глазами. А говорить с ним можно? Говорите, но не долго.