Накануне праздников, перед Рождеством или перед днями рождения, когда мы с братиками ожидали волшебных подарков, нам уже не хотелось слушать страшные сказки, а хотелось чего-то необычайно доброго. Тогда мы шли к маме и забирались к ней под широкий вязаный плед.

– Мамочка, а кто был добрейший человек на свете?

– Много их было на свете, детушки, добрых людей! – охотно откликалась мама. – Всей ночи не хватит, чтобы только имена перечислить. В одном нашем городе проживало никак не менее трёх тысяч добрейших людей, а самым наидобрейшим из них был один судья. Носил он седую бороду в форме лопаты, как Дед Мороз, походный френч цвета хаки, как Робин Гуд, и зелёные вельветовые штаны, под названием штроксы, как волшебник Гудвин. Ко всякой твари он благоволил: и птичкам кормушки мастерил, и котяток молочком угощал, и малышей пряниками потчевал. Время то было непростое, тревожное, голодное, а он весь свой паёк судейский он людям раздавал – то друзьям, то соседям, а то и даже прохожим женщинам незнакомым. Работал он на износ, по двадцать часов кряду – уж очень много людей в те времена под суд попадало, кто настоящий преступник, а кто и по наговору несправедливому. От бедности и от горестей злы были люди, и клевета не за подлость считалась, а за вынужденность. Судья же наш всех одной меркой судил, ни на лица, ни на чины не смотрел, ни на статьи, ни на обстоятельства – всем одинаковый расстрел. Однако для каждого приговорённого минута у него находилась с объяснением и утешением: жизнь сейчас холодна и опасна, сынок, куда как лучше спокойная смерть; иди с миром и ничего не бойся. Многие слушали его, но многие и роптали: да как же наши малыши, пропадут без кормильцев! А судья им в ответ: в детском доме крепче вырастут, уж поверьте мне; знаю не понаслышке, не тревожьтесь; а кто не выживет, так и к лучшему. Бывало, даже солдатиков усталых добрый наш судья подменял: идите поспите, внучки, выспитесь, да и сердце спокойнее будет, я тут сам постреляю. Тогда мало кто из людей его любил, скорее за исчадие принимали, и лишь немногие понимали. Как-то раз на рассвете вёл он на расстрел священника, и тот по пути укорил судью: стольких людей ты погубил, старик, о душе собственной позабыв; как теперь сам перед Судом предстанешь? Правда твоя, брат, отвечал судья, не пекусь я о душе собственной, что мне с неё; лишь о людях мысли мои, как им лучше устроить; вот и ты – начто тебе невзгоды земные, лети себе в рай. Сильно удивился священник таким словам и, размыслив, поклонился судье и руку поцеловал. А вскоре после этого пропал судья – говорят, подстерегли его в лесу неблагодарные граждане, забили и замучили насмерть чуть ли не голыми руками, и в овраге зарыли. Вот как бывает, детки. Хотите компотика?

Но мы с братиками уже не слышали вопроса – мы сладко спали под тёплыми мамиными руками, и нам снился добрый военный Дед Мороз с длинной мягкой бородой цвета снега.

В детстве, когда мы с братиками видели старичков, мы не могли удержаться от слёз. Их неловкие движения, их беспомощность и беззащитность, их хрупкие, как сахар, кости и тонкая коричневая кожа – всё вызывало в нас глубокую печаль и болезненное чувство безысходности. Мы шли за старичками несколько кварталов, всхлипывая и поддерживая друг друга за локти, а потом, не в силах выносить отчаяние, садились на скамейку и плакали. Бывало, старички оборачивались и замечали нас – тогда они возвращались, расспрашивали и, узнав причину горя, принимались за утешение. В ход шли и рассказы о том, как славно им живётся, и песенки, и пирожные, и даже хлопушки, но мы не могли успокоиться и всё рыдали, рыдали. «Тьфу на вас, маленькие придурки!» – озлоблялись тогда старички и уходили взвинченной походкой, нахмурив брови. А мы стонали, выли друг у друга на плечах. Выплакавшись всласть, мы утирали опухшие глаза и смотрели, что оставили старички. Из пирожных нам больше всего нравились шоколадные картошки, от них на душе становилось веселее. Иногда попадался пирог с капустой, а изредка – копчёные яйца. Некоторые старички оставляли нам салфетки и пакетики для мусора, и мы делали из них человечков, а потом давали прощальный салют из хлопушек. И те старички, кого мы позднее встречали во второй или в третий раз, больше не вызывали в нас печали – мы с ними уже попрощались.

<...> или пиво, или табак, или пицца – пустяки это всё, ну, для меня по крайней мере. Но есть в жизни вещи, к которым привыкаешь, и отказаться потом – труд титанический. Вот поверите ли, пристрастился я к таким маленьким лимонным мармеладкам, жёлтеньким. Упаковочку за ужином – много ли? А каждая мармеладка посыпана сахарком. Год кушал, два кушал, а теперь решил остановиться – и нет! Не могу отказать себе. Они полукругленькие, как дольки. Даже до симптомов доходит – горечь в горле, тяжесть в туловище, слёзы бессилия… А бывает, соберёшься весь в кулак, как сталь! И не скушаешь! И не скушаешь! А потом, когда уже не скушал, думаешь: ну вот, я же победил? Победил. Теперь можно хотя бы одну? Можно. А руки уже сами фантик разворачивают! И опять пропасть разверзается… они такие кисленькие <...>

Когда мы с братиками возмужали, ни дня не проходило, чтобы Хулио не рассказывал нам в подробностях о своих прекрасных подругах и о своей любви к ним, такой неодинаковой и всякий раз непохожей. Но иногда на него находила меланхолия, и он начинал абстрагироваться и обобщать.

– Знаете, братики, ведь я с самого детства чего-то жду – и от девочек, и от девушек, и от женщин. Чего-то! Каких-то особенных слов, что ли. Которые куда-то позовут, всё окончательно прояснят и всё навсегда изменят! И начнётся настоящая жизнь, счастливая, полноводная! Но почему-то этого никогда не происходит...

– А я тебе скажу по секрету, Хули, – сказал по секрету Толик, – у меня хоть и жена, и двое дочек, но я тоже до сих пор этого жду!

И они грустно округлили глаза, и полетели мечтательными взглядами за горизонт.

– А я вам скажу, пацаны, – сказал Колик нарочито грубо, – это вы совсем не бабу ждёте, а Бога.

И они от неожиданности нахмурились, и почесали затылки.

– А я вам скажу, – сказал Валик, – это мы все ждём смерть.

А Хулио терпеть не мог подобной псевдо-философской болтовни; в таких случаях он молча вставал и уходил собираться в кино.

«Чувства юной девы слабы, непрочны, неразвиты. Сегодня она почитает Кундеру, завтра – Керуака, а ты в её глазах – лишь прискучивший, бесполезный пёс.

Другое дело – дама пожилая, зрелая, полная подлинной пылкости. Кастанеды и Кортасары мелькают в её глазах пёстрыми искорками, и лишь ты светишься сильным и ровным сиянием.»

Самым лучшим старичком стал наш директор школы. Он приходил раз или два в год к кому-нибудь из нас на день рожденья, или на именины, или на другой праздник, или попросту говорил в домофон:

– Какой сегодня прекрасный денёк…

Его неизменно сопровождала супруга, но странно, она никогда не входила к нам, сколь бы мы её ни упрашивали. Нет! – она высвобождала руку и взглядывала так яростно, что мы отступались. Пока директор сидел у нас, она заходила в хозтовары или прогуливалась по улице, проплывая сиреневым в просветах забора.

Директор был красивым старичком: белые-белые волосы, тонкая бледная кожа, ровный овал лица, лоб в элегантных морщинах. Единственное, что его портило – это толстое коричневое пятно на виске.

– Кем ты сейчас, Толик? Инженером? О-о, как хорошо, как славно, я всегда знал, что из тебя выйдет толк. Помнишь правило буравчика?..