Когда мы были маленькими, учиться по воскресеньям нам было особенно тяжело. Даже на социологии мы быстро впадали в скуку – начинали скоблить ножиками крышки парт или раскрывать рот и щёлкать себя по горлу, извлекая бутылочный звук. Директор, старый опытный педагог, заслышав это, сразу бросал излагать и устраивал перерыв, обнося нас кофейником и молочником, ну а чашки и сахар мы всегда держали наготове. Сам он кофе не пил; доставал табак, давал нам понюхать и набивал трубку. Раскурив её как следует, рассказывал историю.

– Жил-был человек, он делал коробочки. К одним приклеивал ручки, а к другим привязывал верёвочки. Как пришла ему пора помирать, он не испугался, а сел и подумал, что напоследок надо в жизни сделать. Сходил он в лес, сходил в краеведческий музей, поспал с женщиной, съел торт, посмотрел на закат – вот такие у него были незамысловатые вкусы. Всё сделал, что хотел, а времени ещё довольно осталось. Почесал человек голову, да и сел опять за коробочки, к одной ручку приклеит, а к другой верёвочку привяжет. Люди ему говорят: бросай ты свои коробочки дурацкие, никому они не нужны в целом свете, поделай что-нибудь нормальное. Это что например? – спрашивает человек. Почесали люди головы, да так и не нашлись что ответить. И успел тот человек ещё прилично коробочек сделать.

После таких историй мы, напуганные, брались за уроки с новыми силами.

<…> если вам предстоит ночь в плацкартном вагоне, можете сыграть в игру «угадай меня». Кто из окружающих мужичков станет храпеть во сне? Вот тот, дварф-крепыш с широкой челюстью и кучерявыми предплечьями? Или тот, вежливый бледный пенсионер? Или тот скромный, с залысинами, в мятой холщовой рубахе, похожий на серийного убийцу? Я сыграл, и мне выпал пенсионер. И он не только храпел, но даже один раз пробормотал «мама». Ну а если вы купили билет в купе, то готовьтесь к худшему. Поверьте бывалому! В угадайку можно даже не играть: храпеть будет именно тот из ваших попутчиков, который откупоривает сейчас банку с пивом. От пива его грозное дыхание станет особенно ароматным, а создать нужную концентрацию благовония поможет второй попутчик. Он беспокойно защёлкнет дверь купе, опасаясь легендарных разбойников, выкрадывающих по ночам башмаки. Запахи не беспокоят его, поскольку эти ценные башмаки сами являются мощным источником, и обоняние у него притупилось. Третий попутчик, нервный и сине-жилистый, непременно захочет опустить на окно чёрную штору, чтобы его не тревожили проплывающие фонари. Штора будет заедать, и вам придётся скрепя сердце ему помочь. И вот вы уже скрючились на короткой верхней полке, слушая оглушительный храп, задыхаясь, в кромешной темноте. Похоже на ад? Да. Только не вздумайте выходить наружу проветриться: вернуться назад будет вдвойне тяжело <…>

Колик рассказывал, что однажды с ним в остроге сидел грустный человек с лошадиным лицом, толстыми складками на лбу и широкими ногтями. На вопросы о причинах заключения он тёр лоб, вминая складки как тесто, горестно вздыхал и признавался, что отправил одного молодчика к праотцам. Ничего удивительного в этом не было, Колик и сам недолюбливал молодчиков, но от безделья он стал к грустному человеку присматриваться и выспрашивать ненавязчиво об обстоятельствах. Человек поначалу отнекивался, отмалчивался, но со временем, как это водится за людьми замкнутыми и застенчивыми, попривык к Колику, доверился безоговорочно и поведал о себе всё, что знал. С самых младых ногтей помнил он себя вовсе не опасным, но напротив – смирным и совестливым. Совестился он самых различных вещей: своей некрасивости, нерадивости, несмелости, а когда однажды впотьмах наступил на голодного бездомного щеночка – впервые явственно осознал себя виноватым. Это осознание затвердело и плотно засело в глубине его головы, будто в заранее отпечатанной ячейке, и с той поры уже не покидало его. Он чувствовал вину буквально за всё: за недружелюбие сверстников, за болезни родителей, за беременности девушек, за нелюбовь начальников, за ничтожность чиновников, за смерть аквариумных рыбок, за невоспитанность сыновей, за пожар на первом этаже, за бесстыдство правительства, за ожирение жены, за изворотливость министров, за плевки на лестнице, за озоновые дыры, за мат на стене, за стагнацию юстиции, за сломанную скамейку. Если бы я посещал с ними выставки, разве сломали бы они скамейку? Если бы я избегал дезодорантов-антиперспирантов, разве были бы дыры? Если бы я ходил на демонстрации, разве не расцвела бы юстиция? Но время было безвозвратно упущено, и от неизбывного огорчения пошёл человек сдаваться в тюрьму за все свои проступки и подлости. Жандармы его с некоторым сочувствием выслушали, но в тюрьму не приняли и дали направление к психоаналитику. Психоаналитик оказался молодчиком в очках и суконной поддёвке, хроменьким, он практиковал гештальт-терапию и сразу же подступился к виноватому человеку с анализами. И подумал виноватый человек: отправлю-ка я этого молодчика хиленького к праотцам! Одним больше, одним меньше, а меня зато накажут наконец по заслугам. Схватил он контейнер для анализов и ну молодчика охаживать! Молодчик хворенький тут же дух и испустил, а виноватого человека побили батогами и забрали в острог.

Директору нашей школы, который вёл многие предметы, частенько и самому надоедали все эти лекции, задачки и ничтожные диктанты, и он объявлял свободные практические занятия. Мы встречали их радостными возгласами – несмотря на особую строгость и структурированность, они никогда не бывали унылыми. Мы наперебой предлагали идеи, и иногда директор действительно позволял нам выбирать, но обычно он садился за стол, сжимал голову руками, и через минуту провозглашал тематику и план действий. Например: поиск границ и условий перехода улыбки в гримасу. Мы по очереди старательно растягивали в улыбках рты, замеряя каждый миллиметр перемещения уголков губ и каждый градус распахивания челюсти, заносили данные в таблицы и строили по ним подробные разноцветные графики. Или: фиксация момента наступления визуальной старости. Мы отыскивали самую новую парту и принимались царапать её перочинными ножиками, внимательно наблюдая, как она проходит все стадии потёртости и потасканности до полного и однозначного состаривания. Или: исследование механизма вспыхивания ярости. Сколько раз в зависимости от погоды и времени суток нужно обозвать сеньора Рунаса болваном, чтобы он оскорбился и в гневе вскочил? Все задания мы выполняли скрупулёзно и с большим воодушевлением, и директор не скупился на отличные отметки.

Однако, когда наступало время очередного экзамена, неважно по какому предмету, директор становился суров и неприступен и всякий раз задавал нам один и тот же вопрос, теоретический:

– Что такое сидит внутри человека и толкает его к действию?

– Любовь! – отвечал Хулио.

– Нет. Если я решаю постирать полотенце и кипячу воду, в этом нет любви.

– Разум! – отвечал Толик.

– Нет. Если я предпочитаю галстуки в горошек галстукам в полоску, и езжу за ними в лавку на другом конце города, в этом нет разума.

– Комплексы! – отвечал Колик.

– Нет. Если я выхожу на балкон, и глубоко вздыхаю, и радуюсь утреннему солнцу, и начинаю напевать, в этом нет комплексов.

Мы знали, что директор сам не знает ответа на свой вопрос и трепетно надеется на нашу случайную отгадку, которая сможет всё прояснить, но из почтения к нему делали глуповатый вид и совсем не обижались на двойки.

В один из дней, вернувшись домой, я застал дверь в квартиру распахнутой, коврик –истоптанным, пол на площадке – покрытым белыми меловыми следами, через порог к лестнице. Мысли остановились во мне, и я медленно вошёл. Мой любимый зелёный пластмассовый тазик встретил меня вверх дном, с непоправимой трещиной от ручки через всю боковину. Куртка распласталась подле него, с вывернутыми карманами, с выпотрошенным капюшоном, с подожжёнными зажигалкой пуговицами. Я заплакал. В углу, на повороте в кухню, лежал изувеченный табурет, с выломанными ножками, с вырванной из торца кромкой. Капли клея на сочленениях, еловые слёзы на сколах углов. Кто мог быть до такой степени жестоким? В ванной лилась вода – кран был скручен, кафельная плитка побита долотом, раковина сточена напильником. Из розетки тянулся длинный кабель, до самой кухни, где на столе скрючились вилки, ложки и кастрюльки, каждая с двойным змеиным укусом от электрической дуги. По подоконнику был рассыпан чай, и каждую чаинку методично раздавили чем-то тяжёлым, железным. Кто-то выкручивал лампочки и с усилием тряс их, чтобы сорвать спиральки. Кто-то загонял под обои зубочистки и обламывал их, как занозы. Кто-то плеснул в солонку воды, высушил феном и полученным камушком исцарапал зеркало. Но самое ужасное обнаружилось в комнате: толстый синий том Сетон-Томпсона «Жизнь диких зверей» был изуродован и безжалостно растерзан. Скомканные, сжёванные и издевательски разглаженные страницы устилали пол и постель, одни измаранные, другие изгаженные, третьи с глумливыми ремарками на полях. Особенно досталось лисичкам – кто-то ненавидел лисичек настолько, что мелко рвал и кромсал каждый рисунок, перетирая обрывки ладонями до распушившихся катышков. Лисички, лисички, шептал я в подушку, упав на постель, простите меня, ведь я всё готов был сделать для вас, всегда, простите меня.