Когда мы были маленькими, Восьмое марта в нашем городе считалось важнейшим праздником и отмечалось с особой помпой и пышностью. С самого утра грохотал салют, на улицах было не пройти от цветов, воздушных шаров, жонглёров и акробатов, с крыш домов то и дело запускали серпантины и пергаментных драконов, а на площадях приводили в действие фонтаны с красным и розовым игристым вином. По традиции, папа ровно в полдень дарил маме роскошный подарок, кольцо с бриллиантами или закладной вексель, а потом мы все вместе давали перед ней небольшое семейное представление. Иногда мы пели, иногда танцевали, а иногда, нарядившись в старинные кружева из ломбарда, устраивали спектакль. Например, была коротенькая постановка, в которой мы с братиками по очереди декламировали нравоучительные высказывания разных заслуженных людей, а папа, укрывшись за холодильником, проникновенно-бархатным голосом объявлял их имена и профессии.

Мы в ответе за тех, кого приручили! Антуан де Сент-Экзюпери, авиатор

Мы в ответе за тех, кого научили! Вера Николаевна Кононова, педагог

Мы в ответе за тех, кого полечили! Мартин Кристофер, хирург

Мы в ответе за тех, кого накормили! Сурен Авакян, повар

Мы в ответе за тех, кого посадили! Гюнтер Вайнкопф, судья

Мы в ответе за тех, кого замочили! Паоло Веронезе, мафиози

Мы в ответе за тех, кого заразили! Ван дер Маален, носитель ВИЧ

Мы в ответе за тех, кого укусили! Андраш Микеш, вампир

Мы в ответе за тех, кого облучили! Пи Пи, инопланетянин

Мы в ответе за то, что пили! Алесь Бухович, алкоголик

Мы в ответе за соус чили! Все вместе, стройным и мужественным голосом

Эта постановка не очень понравилась маме – она сочла, что мы незаслуженно надсмехаемся над её любимым Экзюпери, и в наказание заставила нас взрыхлить и унавозить все предназначенные под редис грядки, невзирая на праздник.

Больше всего на свете наш папа презирал сливочное масло. Когда папа вспоминал о сливочном масле, брови его угрюмо хмурились, а уголки губ опускались, как будто он изо всех сил сдерживал подступающие из недр души проклятия. Зато перед маргарином папа благоговел. За завтраком, глядя, как мы уписываем толстые, обильные маргариновые бутерброды, он впадал в сентиментальное настроение и сердечно вздыхал:

– Кушайте, кушайте, детоньки мои. Корова – дура, маргарин – молодец!

Глаза его подёргивались влагой, и он, не в силах совладать с умилением, вставал и ходил вкруг стола, ласково гладя нас по головам. Но иногда, не совладав с негодованием, он останавливался, гневно топал ногами и яростно гремел:

– Ну а если я хоть раз – повторяю, хоть раз! – замечу, что кто-то из вас!.. Ел сливочное масло!.. Я!.. – и, обведя нас угрожающим взглядом, папа командовал: – За мной!

Мы, торопливо глотая остатки бутербродов, послушно бежали за ним. Папа спускался по гулкой лестнице в гараж, зажигал свет и распахивал дверцы верстака. Шарил внутри, выбирая огромный гвоздь, и сильными движениями вытянутых рук сгибал и разгибал его. Раз, раз, раз! Гвоздь покорно ломался, и папа протягивал нам его останки, неровные и горячие на изломе.

– Вот так будет с каждым! Уяснили?

– Да, папочка.

Мы очень любили и уважали папу, но из чувства протеста и любопытства нам неудержимо хотелось попробовать сливочного масла, хотя бы крохотный кусочек. И вот однажды, выбрав пасмурную безлунную ночь, мы разбили окно в гастрономе номер три и забрались внутрь, светя фонариками. Мы отыскали молочный отдел и, дрожа от возбуждения, стали перебирать холодные брикетики масла – какого отведать? Первым решился Валик – он отвернул фольгу и, зажмурившись, лизнул. Как отвратительно, прошептал он. Вслед за ним отважились и мы – разворачивали, нюхали, кусали. Я до сих пор помню этот невыразимо омерзительный вкус сливочного масла! Мы долго плевались, вытирали языки салфетками, запивали масло дюшесом – но всё зря, его гадкий вкус накрепко приклеился к нашим гортаням. И только благодаря Хулио, сообразившему закусить маргарином, нам удалось от него отделаться.

С тех пор мы всегда верили папе и никогда не сомневались.

По средам после двух, если не было дождя, мы всей семьёй отправлялись на обед к бургомистру, проживавшему с женой, дочерьми и многочисленной челядью в двухэтажном особняке за мелькомбинатом. Издалека завидев нас в бинокль, бургомистр выходил за ворота, расставлял ноги покрепче и исполнял небольшую приветственную арию, то из Короля Артура, то из Мавра. Он был невероятно толстый и для свободы движений носил широчайшие шевиотовые бермуды и просторное испанское пончо. Ему нравились перстни с рубинами, поясные кинжалы и причудливые пирсинги, которые он впрочем себе не позволял. Супруга его, Марья Степановна, до революции владевшая речным портом, была женщиной степенной, немногословной, и любила приговаривать: из ошибки извлеки пользу. Мы с братиками подозревали, что она хочет выдать за нас своих дочерей, и заранее условились наотрез отвергать любое самомалейшее поползновение. Но девушки были такие утончённые и изысканно-бледные, что мы не отводили от них взгляд ни на минуту. Они тоже иногда посматривали через стол в нашу сторону, иногда даже игриво, сквозь бокалы или сквозь сахарные крендели. Всякий раз, когда подавали суп, красавицы замирали, будто от неожиданности, и трогательно моргали – они не переносили картофельный суп, но при гостях стыдились отказаться. Однажды между блюдами они повели нас в свою горницу, украшенную портретами Свифта и Дефо. Мы сидели на кровати совсем рядом, почти вплотную, и впервые рассматривали их лица во всех подробностях: припухшие от горячего супа губы, зелёные с крапинками глаза, носы с благородными горбинками, чуть натягивающими кожу изнутри. Ресницы у них были светлые, почти незаметные, и веки от этого казались особенно телесными и откровенными, а глаза – яркими, сияющими и притягательными. Ни мы, ни они не в силах были сдерживать чувства: мы схватились за руки и поклялись друг другу не разлучаться более ни на миг, что бы ни случилось. Мы заперли дверь и стали придвигать к ней трюмо и пианино, но бургомистр уже почуял неладное и загрохотал вверх по лестнице. Он мог бы разрушить нашу баррикаду одним лишь движением, но предпочёл действовать вкрадчиво: посулил нам прогулку на катамаранах, воздушного змея и экскурсию в запретный для юношества музей пыток. Мы с сомнением переглядывались и молчали, а он, не зная, что у нас происходит, обещал всё больше, всё щедрее: и новые платья, и хоккейные клюшки, и котят, и уроки танцев, и раковые шейки. На раковых шейках мы захлопали в ладоши и громко прокричали о нашем согласии. Мы быстро раздвинули трюмо и пианино, отперли дверь и напоследок легко поцеловались в щёки – отложив клятву или вовсе отменив её, мы скакали вниз через три ступеньки, а супруга бургомистра улыбалась и снова и снова повторяла свою пословицу.

Автобус высадил меня на окраине большого города, с серым небом и влажным ветром, с горизонтом сплошь в фабричных трубах. Таксисты в жарких дублёнках предлагались и бесстыдно заглядывали в глаза, но я прятал лицо и отворачивался. Я даже не знал, как называется город – зажмурился, когда проезжали указатель, чтобы не знать. Найти того, кто сам не знает, где он, вдвойне сложнее – так я рассудил. Осваиваясь, я брёл по пёстрым торговым галереям, стоял у витрин, рассматривал манекены. В антикварной лавке седой господин энергично полировал бархаткой медный чайник, и я зашёл поглазеть.

– Это что у вас? – он кивнул на картину у меня под мышкой.

Я показал. В самом деле, почему бы и не продать.