– Но что они там ели? – удивились мы.

– О, они завели сад и огород, посеяли пшеницу, построили маленькую мельницу, держали коз и делали сыр.

– Но что они там пили?

– О, под землёю струятся чистейшие источники! Они посадили в них морскую капусту и добывали агар-агар.

– Но как они жили там в темноте, без неба и солнышка?

– О, под землёй светится магма, это совсем как солнышко, и даже уютнее. А вместо неба они смотрели друг другу в глаза.

– А ты, получается, оттуда убежал?

– О нет, детки, у ваших бабушки с дедушкой такой порядок: они растят своих деток только до среднешкольного возраста, а потом отправляют наверх.

– А кто не хочет отправляться наверх?

– О, у них не спрашивают.

Валик рассказывал, что однажды ему позвонил человек, назвавшийся байкером, и попросил написать свой портрет. В назначенный день байкер явился, но со странной бесшумностью и в странном виде: аккуратная причёска, голубая рубашка, белые льняные штаны и сандалии. Валик спросил, как его изобразить, и байкер протянул ему фотоснимок: надменно подняв руку, он сидел на огромном мотоцикле, весь в коже и джинсе, в стальной каске, с длинными волосами и бородой. Валик усадил его на табурет, сделал первые наброски и для поддержания разговора спросил, отчего не было слышно грохота его мотоцикла. Поморщившись, байкер с неохотой ответил, что оставил его в гараже. Валик поднял брови. Чтобы порадовать байкера, он завёл хард-рок, и около получаса работал молча. Но байкер, видимо чувствуя недосказанность и неловкость, ёрзал, хмурился, и наконец не выдержал и стал объясняться:

– Вы не подумайте, я и в самом деле байкер. Я обожаю свой чоппер, я собрал его своими руками, но он ужасно ревёт и оглушает меня. К тому же люди раздражаются. К тому же для позвоночника неполезно. И эти бесконечные фуры на трассах, эти вечные джипы, которые тебя обгоняют… Я хожу пешком. То же самое с роком – я его очень люблю, но слушаю редко, от него у меня болит голова. Выключите, пожалуйста. Я предпочитаю эмбиент.

Видя недоумение Валика, он поспешно продолжал:

– Я и в самом деле байкер! У меня есть и членство в клубе, и кожаный костюм, сшитый под заказ. Очень красивый, самый лучший! Но в нём так жарко и неудобно, и этот запах… он мне неприятен. А ковбойские сапоги так по-дурацки стучат каблуками. И волосы длинные я тоже люблю, но с ними столько возни, и как ни старайся, выглядят неряшливо.

Байкер ещё долго рассказывал о своих запутанных отношениях с пивом, черепами, орлами, немецкой военной символикой и нонконформизмом, а Валик вдохновенно работал.

Спустя неделю портрет был готов: задумчивый байкер в светлых одеждах сидел вполоборота на солнечной опушке лиственного леса, под берёзой, одной рукой поглаживая колоски цветущих трав, а в другой держа томик Афанасия Фета. Увидев портрет, байкер счастливо заулыбался, сердечно поблагодарил Валика и оставил ему двойной гонорар.

Неудача с хозяйственным мылом настроила меня ещё более решительно. На следующее утро я поднялся до рассвета, позавтракал фасолевым супом и облачился в неприметный брезентовый дождевик и плотные серые бриджи. Выйдя через задние ворота Училища, я направился к железнодорожной ветке, что пролегала в пяти милях к востоку, за Бродскими холмами. Чтобы сократить путь, я свернул с гравийной дороги и пошёл напрямик, по каменистому староречью. Солнце вставало в бледных облаках, и я двигался сначала на него, а потом стал забирать влево, внимательно глядя под ноги, чтобы не оступиться. Живности почти не попадалось, лишь редкие перепела да ужи. Через час, преодолев камышовые заросли и мелкий ручей, я поднялся на холм и увидел железную дорогу. От старожилов я слышал, что в этих местах товарные поезда часто сходят в рельсов и подолгу стоят, всеми покинутые, и надежда не обманула меня: вдоль путей лежали на боку вагоны, забавно игрушечные издалека. Сдерживая радость, я с удвоенной осторожностью спустился вниз. От удара вагоны лопнули в местах сочленений, и из прорех, рыжеющих свежей ржавчиной, высыпались товары – опасные бритвы, скальпели, дротики, канцелярские ножи, сапожные шила, точильные бруски. Доверху наполнив рюкзак и недолго передохнув, я поспешил обратно и вернулся как раз к обеду, к рассольнику и тушёным баклажанам с сыром. Остаток дня я провёл с томиком Чосера и бокалом белого вина, потом немного вздремнул, а во втором часу ночи, когда программисты улеглись, прокрался в ненавистную компьютерную залу. В кромешной тьме сияли зелёными точками огоньки модемов и дрожал оранжевый лучик роутера. Мой план был прост: прилепить пластилином к полу ножи и скальпели, торчком, остриями вверх, а когда утром придут программисты, выскочить из-за двери и закричать, затопать ногами – чтобы они от неожиданности оступились, упали и зарезались. Рискованно, но оригинально, думал я, это должно сработать. Сидя на полу, я разминал пластилин и представлял кровь, багровые ручьи и лужи, и как я громко произнесу: «Отмщение!» Но вдруг, когда я вжикнул молнией рюкзака, из дальнего угла сонно спросили: «Кто здесь?» «Это я, Роланд», – цепенея, выдавил я. «А-а, Ролли! Что же ты тут, внучек?» Я узнал голос: престарелый сторож Трофим, протеже Главного Программиста. Он зашаркал ко мне, позёвывая. «Да вот, воробушков кормить надумал», – солгал я, напрягая горло. Если он донесёт, меня дизассемблируют в ту же минуту! «Все воробушки ночью спят, милый», – он подошёл, от его чёрной фигуры веяло сонным теплом и овчиной. «Что у тебя в сумочке?» «Булочка». Он погладил меня по голове твёрдой мозолистой ладонью: «Ступай спать, мой хороший». Я мог бы полоснуть его, но пронзит ли лезвие железные мозоли?.. С тяжёлым сердцем я вернулся к себе и спрятал рюкзак на антресолях – до лучших времён.

Колик рассказывал, что однажды с ним в камере сидел дед-рецидивист. Старенький совсем, худенький, больной, в очочках. И как-то постепенно сошлись они, сдружились, и поведал дед Колику историю своей жизни. Рассказал, что первый раз сел в пятнадцать лет, за убийство.

– В ту пору я в музыкальную школу ходил. По классу скрипки. И не то чтоб из-под родительской палки, а на самом деле музыку сильно любил. Классику. Воот… И как-то раз один парнишка знакомый, группы Лед Зепелин поклонник, говорит мне: Лед Зепелин – это вершина музыки! Нет никого лучше Лед Зепелин! Знаешь, как у молодёжи бывает. Лишнего говорят. Ну, и поплатился паренёк за свои слова. Велосипедной цепью я его. Но мне в тот раз повезло: попал к хорошему адвокату да к доброму судье. А ещё волна такая тогда поднялась, социальная, а потом ещё и амнистия, короче, вышел я всего через четыре года. Поумнел, повзрослел. Пошёл на завод работать, в техникум поступил заочно. Скрипку конечно забросил, но к музыке любовь – это ж навсегда, сам понимаешь. Барокко я тогда очень зауважал. И значит вышли мы как-то раз с мастером на перекур, слово за слово, а он и говорит: романтизм – это вершина классической музыки! Нет ничего лучше романтизма! Слышь, Колик? Так и сказал. Шуманы со всякими Шопенами, выходит, вершина! Ну и что мне, терпеть что ли было? Завалил его прямо там, в цеху, на пол, да и об станину станка пару раз головой. Воот... Тогда уж со мной церемониться не стали, впаяли дюжину без лишних разговоров. Да и то – не сбегал же с места убиения, повинился, покаялся. Ну а вообще я человек мирный, работящий, послушный – отсидел десятку положительно, и отпустили. Вышел значит я, в самом расцвете сил. Сколько мне там было, тридцатник с хвостиком. Устроился слесарем, женился, деток завёл…

– Как же она за тебя пошла? Не испугалась?

– А чего пугаться, я ж мухи не обижу. Только если за музыку. А она у меня музыку не любила вообще. За это и взял. А что я? Я хороший был мужик. Много ли хороших мужиков? Сидел, ну да, сидел. Мало ли кто сидел. Короче, жили мы душа в душу, добро наживали, на концерты ходили. В то время я стал на Генделя западать. От Генделя – душа очищается, сам ведь знаешь. Ну и как-то раз после концерта повстречали мы моего дружка. Откуда идёте? С концерта. Что слушали? Барокко. О, барокко я тоже уважаю! И говорит: Скарлатти – это вершина барокко! Нет никого лучше Скарлатти. Отправил я без лишних слов жену домой, а дружка убил. Ну а что было делать? Зарезал я его. Дали мне пятнашку, из них пять в дурке провалялся. Хорошо хоть телевизор разрешали, канал Культура, и радио. Вот там я и пристрастился к Жаруски. Ангел! Как он Генделя поёт! Воот… А потом, под конец срока, пилил с одним дрова, разговорились. Я говорю – люблю мол Генделя. А он говорит: да, Гендель! И Ценчич – это его вершина! Лучше Ценчича никто Генделя не споёт. Слышь, Колик? Ну и. Сам понимаешь. Кто ж такое стерпит? Вот и сижу...