Мой брат Колик рассказывал, что однажды попал в камеру с директором школы, не нашим, конечно, а другим. Директор сидел на корточках у стены, погружённый в грусть, и слёзы блестели за стёклами его очков. Колик присел рядом, угостил директора черноплодной рябиной, и тот со вздохом поведал ему свою печальную и поучительную историю.

Директор, оказывается, очень любил свою работу и детей – и больше всего на свете хотел, чтобы они выросли хорошими, добрыми людьми. И, когда ему доверили целую частную школу, он придумал оригинальный воспитательный план. Всем известно, рассказал он Колику, что в стадии становления подростки неизбежно бунтуют против окружения. И эту мощную энергию бунта можно использовать! Как? Ты сам подумай: если окружение справедливо, демократично и благополучно, то бунтари становятся панками, первертами и футбольными фанатами. А если вокруг царизм и неравенство, то бунтари – декабристы и поэты. Таким образом, необходимо изолировать школу от внешнего мира и создать внутри самые отвратительные, грязные, подлые порядки, наподобие «120 дней Содома», только с уроками. Чем хуже, тем лучше. Тогда на выходе получатся чистые, светлые, радостные личности, открытые труду и творчеству!

Заинтересовать педагогов-коллег новым методом не составило труда, спонсоры и благотворители одобрили, родителям наобещали небывалых взлётов, не вдаваясь в подробности – и эксперимент начался. Однако его ожидал сокрушительный провал в первый же год! Директор почему-то не учёл, что к бунтарству склонен вовсе не всякий подросток. В тот год абсолютно все детки оказались конформистами! Немного попривыкнув, они с большой охотой предавались подлостям, взаимным издевательствам и самым гнуснейшим извращениям. И на рождественских каникулах продемонстрировали свои порочные увлечения родителям. И на Новый год за директором пришли приставы.

Но директор всё же не оставлял надежды по выходу из тюрьмы доказать разумность своего метода. Необходима сепарация и сегрегация, сказал он. Нужно устраивать детям подробные тесты, а потом конформисты – налево, в обычную школу, бунтари – направо, в мою.

9 мая папа как всегда встал рано и сразу вырядился в парадный тёмно-синий костюм, тяжёлый от обилия орденов. В приподнятом настроении он пружинисто прохаживался между столами, пощипывал усы и командовал сервировкой: картошечку сюда! морковочку туда! цветы разбить на две группы! фрукты пирамидками! спину ровно, Толик! живот втянуть! убрать рок-н-ролл, включить Героическую симфонию! Ролли, роллтон ещё рано! салфетки домиками! где рыбные вилки? так вас разэтак! надуть шарики!

В этот день собрались все: мама оторвалась от поклонников-декадентов и томно царила рядом с папой во главе главного стола; Колик в белоснежных спортивных штанах лихо откупоривал бутылки; Толик с женой и дочками сновал с террасы на кухню, принося всё новые и новые блюда, солонки и перечницы; Валик с таинственным видом поставил у стены свёрток с подарком папе, судя по форме – своей новой картиной; Хулио, не в силах разлучиться ни на миг с новой любовью, привёл её с собой – деву чарующей красоты и юности, вызвавшую у мамы ревнивые взоры.

Ровно в двенадцать папа с грохотом стула встал и поднял бокал с шампанским. Все замерли. Тишина. Белые собачки спрятались под стол и осторожно выглядывали.

– Я, – папа сделал паузу для пущей торжественности, – Я, дорогие мои детки, прошёл всю войну! Я дрался храбро. Вы можете мной гордиться. Бил врага в хвост и в гриву! Гнал гада до самого Берлина! Показал фрицу кузькину мать!

– В каких войсках ты сражался, хани? – светским тоном осведомилась мама.

– Показал, говорю, фрицу кузькину мать! Тост нельзя перебивать, – он положил маме руку на плечо, заглянул в бокал и немного помедлил, всё-таки сбившись. – Так что это я говорил? Ага! Подумайте: если раз за разом провозглашать тост за победу, то не будет ли это выглядеть слишком самонадеянно и самовлюблённо? Или напротив, слишком трусливо, будто мы, дрожа от страха, твердим мантру-оберег? Или даже с такой точки зрения: фрицы ведь тоже пили за победу, однако не победили, не так ли? Таким образом, чтобы уравновесить перекошенность и спасти одним выстрелом множество зайцев, я поднимаю этот бокал за поражение! Ура!

Дева, приведённая Хулио, засомневалась и бросила несколько быстрых взглядов по сторонам: как мы воспримем? Но нам было не привыкать! Мы и глазом не моргнули, и завопили: Ура! Ура! Ура!

В те времена, когда Валик зарабатывал на жизнь портретами, мы с братиками любили сидеть у него в мастерской, за японской пергаментной ширмой, лизать сладкую акварель и подглядывать за живописуемыми заказчиками. Кого только у Валика не перебывало! И генералы, и телеведущие, и модные журналисты, и крепкие морячки. Например, одно время к нему повадился ходить писаться неприметный человек с соседней улицы, по профессии учётчик. Он приходил примерно раз в месяц, и однажды мы застали его. Он переоделся в чистое и около часа позировал на драпировках молча, постепенно мрачнея, мрачнея – и наконец начал жаловаться.

– Видите ли, я очень простой человек. Вам может это показаться незначительным, но вы не представляете, до какой степени я пропитан простотой. Я намного проще, чем вы или кто-нибудь другой, очень намного. Меня это тяготит страшно! Совершенно невозможно примириться. Скажем, посмотрю что-нибудь из Антониони, и весь день хожу мрачен: вот какие бывают люди, не то что я. Отчего же я такой постыдный? Состою из простых желаний почему? Поесть, поразвлечься, поспать? А если посетую друзьям и подругам, так те стараются утешить по-разному: одни говорят, что все режиссёры – позёры, другие, наоборот, что не всем же быть грандиозными, третьи – что лишь в простоте и есть истина, четвёртые – что вовсе не так я прост, как кажется, пятые – что сложность, если разобраться, ни что иное как психоз. И, согласитесь, тот факт, что все эти рассуждения разнятся, свидетельствует об их неверности. Разве нет? И, выходит, никакого утешения мне нет и быть не может: я прост, и точка.

Но на этом он не успокоился, и принялся кропотливо возводить уже собственные умозаключения, хитроумно оправдывающие простоту, а затем торжественно низвергал их. Похоже, он готов был изливаться часами. Валик посматривал на нас и наклонял голову, как бы говоря: вот так всегда! Мы с братиками с презрением разглядывали его лицо из-за ширмы: нос, лоб, брови – простецкие, незамысловатые, болезненно озадаченные. Когда Валик вышел в уборную, мы выскочили и надавали учётчику несильных, но унизительных подзатыльников и оплеух. «Пошёл, пошёл отсюда!» Сразу осознав свою беззащитность, он схватил пиджак и бросился к выходу, а мы подгоняли его пинками. «Убирайся!» Выскочив на крыльцо, он стукнулся лбом о низкую балку козырька и взвыл, а мы посмеялись и хлопнули дверью. Валик, вернувшись, одобрил нас и поблагодарил: «Терпеть не могу ему подобных; спасибо вам, братья».

«В метро, прислонясь к дверям, стояла пара. Держась за руки, лицом к лицу, в профиль ко мне. Они влюблённо улыбались и разговаривали, неслышно за шумом, и были так молоды, так хороши. Я смотрел на них: сложные контуры в перекрестье световых пятен, искорки в волосах, отблески на губах. На крыле носа у юноши была милая родинка, а на крыле носа у девушки, в симметричном месте, о ужас, прилипла козявка. Серая козявка, которую выковыривают из ноздри и скатывают в маленький шарик. Почему он не скажет ей о козявке? Почему не стряхнёт небрежным движением? – напряжённо размышлял я. – Быть может, он страшится разрушить романтичность мгновения? Быть может, я стал невольным свидетелем нежного признания? Он решил принести в жертву форму, заботясь лишь о сути? Но как он заблуждается! Ведь козявка превращает их любовь в неприличную насмешку, в надругательство, в грязный намёк! Не лучше ли непринуждённо смахнуть её и начать признания сызнова? Не пора ли мне вмешаться? Но тут девушка чуть повернула голову, свет упал под другим углом, и козявка превратилась в невинный пирсинг. О, какое облегчение! Но зря я упустил и не познакомился с ними… теперь хочу непременно написать их портрет, пусть и по памяти.»