Более всех нам нравилось страшное слово «стервецы» – от его жути теплело и тянуло в животе. Мертвецы? Но не простые, а особенно опасные, стремительные и беспощадные, мертвецы-мерзавцы. Перед сном, в темноте, в порыве гусарства мы шептали: стервецы! стервецы! – а потом в ужасе жались друг к другу, жмурились. А я дошёл до того, что однажды выцарапал «стервецы» на стене школьного туалета. С тех пор мы с братиками боялись ходить в тот туалет, и до самого ремонта ходили в женский, когда никто не видел.

Когда мы были маленькими, папа в один из дней пригласил в гости какого-то старенького социалиста, то ли кельнера из паба, то ли массажиста из бани. Добрый дедушка присел на табурет, пригубил портвейна, и приступил:

– Видите? Идеи марксизма-ленинизма подтверждаются! По законам диалектики количественный прирост неизменно влечёт за собой качественный переход. Музыканты больше не важны, их слишком много, теперь музыку собирают из готовых кусочков диджеи. Художники не важны – теперь заправляют кураторы и галеристы. В литературе тоже будет так, а может и уже есть, только нам не...

– Позвольте, но причём здесь Маркс и Ленин? Это Гегель! – перебил его папа.

И пока они препирались, мы побежали в библиотеку и наспех составили глубокомысленный микс из Баратынского, Бальмонта и Бродского:

И так далее. Но когда мы вернулись, чтобы декламировать, нас даже не заметили: дискуссия совершила качественный переход в понятийную фазу. Папа и добрый дедушка стояли друг напротив друга, тяжело дыша, набычившись и наступательно выдвинув правые плечи. Пришла мама, развела их, папу уложила на диван, а дедушку повела провожать домой. А мы, шёпотом провозглашая тосты, допили портвейн.

Когда мы были маленькими, в нашем городе ещё жила одна старая традиция – поминки по сбывшимся мечтам. Да, каждый человек в нашем городе рано или поздно сбывал свои мечты – кто-то покупал кремовый кабриолет, кто-то выдавал дочь замуж за магната, кто-то побеждал в конкурсе красоты, кто-то исполнял арию в Ла Скала, кто-то находил в огороде волшебный клад – и тогда устраивались поминки. На таких поминках не принято было пить вино, есть салаты и петь песни. Принято было приглашать в дом один из многочисленных виолончельных квартетов – и печально слушать. Два виолончелиста играли смычками, а два – ударяли по струнам деревянными колотушками, отбивая медленный траурный такт. Прослушав две-три долгие пьесы в доме, поминающие и приглашённые выстраивались в процессию и во главе с квартетом скорбно шествовали по улицам города – вдоль и поперёк, нередко пересекаясь и переплетаясь с другими процессиями. Виолончелисты были очень сильными, они продолжали играть прямо на ходу, удерживая инструменты за гриф одной рукой и ею же зажимая лады.

Мы с братьями терпеть не могли эти поминки! Они вечно мешали нам спать, делать уроки – и вообще нагоняли тоску. Мы просто бесились, когда слышали звуки виолончели! Мы специально ели много яиц, чтобы оставались картонки – их можно было наклеивать на стену и повышать звукоизоляцию. И мы постоянно мечтали – как можно больше, как можно сильнее, как можно жарче – стараясь намечтать такое, что наверняка никогда не сбудется.

Каждую вторую пятницу папа надевал тёмно-серый тренч и шляпу-хомбург с рубчатой лентой, причёсывал нас, и мы ехали во Дворец Профсоюзов, на ежемесячный Концерт Кондукторов. Было много людей, и папа то и дело раскланивался, жал широкие руки, целовал щетинистые щёки. Мы пробирались к самой эстраде, ковыряли линолеум и скучали, пока кондукторы пели свои медленные блюзы. Но мы знали, чего ждать: скоро начиналось состязание кондукторов, когда каждый брал в руки билетик и угадывал:

– Это август 1972.

– Это трамвай-тройка.

– Это между Ботаническим садом и Автостанцией.

– Этот человек спешил.

– Почему это?

– Потому что посмотрите: какие дырочки, какие вмятинки. Сразу чувствуешь человека, по его рукам. Каждая рука билетик держит по-своему. Не так ли? Кожа. Сила суставов. И запах. Посмотрите на эти смятости.

– Этот человек грустил.

– О женщине. О возлюбленной.

– О пожилой женщине. О матери.

– Но позвольте!

– Потому что посмотрите: какие складочки.

Замерев, мы ловили каждое слово. Пожилые кондукторы принимали друг у друга билетики артритными пальцами. Чем старше, тем опытнее, Ролли. Кондукторы рассказывали с эстрады, раскачиваясь в обнимку:

– Идея не в том, чтобы изловить! Ловля – тлен, штрафы – тлен, истязания – тлен!

– Не тот кондуктор, кто наказал, а тот кондуктор, кто наставил, кто перевоспитал!

– Истинный кондуктор – кто сам был перевоспитан! Тот, кто был во тьме, но впустил в себя свет! Тот, кто осознал! Тот истинный кондуктор! Лишь тот!

Они подбрасывали фуражки, и папа подбрасывал хомбург, и кричал, и мы хлопали, и кричали, и плакали, не стесняясь, открыто глядя друг другу в лицо, и целовали друг друга, и клялись стать лучше, стать подлинными, стать истинными.

Когда мы были маленькими, нам хотелось узнать обо всём, а особенно обо всём самом-самом. Мы мечтали прочесть Книгу рекордов Гиннеса, но в библиотеке её не было, да нам бы и не дали. Поэтому мы спрашивали обо всём у папы и у мамы.

– Папочка, а кто самый злой человек на свете?

– О-о, детки… Был такой человек, это правда. Жуткий тип. Сам бы я вам про него рассказывать не стал, но раз уж вы попросили… Был он фрезеровщиком на заводе, и хотя конечно негоже личность характеризовать одной лишь профессией, но больше о нём никто ничего не знал. Так вот: однажды вычитал он в интернете, что каждую секунду на земле умирает шесть человек. Любой, у кого совесть есть, запечалился бы, а фрезеровщик наоборот – страшно обрадовался! Стал улыбаться и мозолистые руки потирать одна об одну. Пошёл он на балкон, выкурил папиросу с большим удовольствием, а потом – щёлк пальцами! И говорит себе: шесть человек умерло! Щёлк! Ещё шесть. Так и повелось – ходит он и пальцами пощёлкивает, и ухмыляется. А потом ему это недостаточно выразительно показалось, и раздобыл он в цеху пускатель станка с большой красной кнопкой, и уже не щёлкал пальцами, а на кнопку жал. Нажал – шесть человек в Африке умерло! Нажал – ещё шесть в Америке! Доволен был ужасно. Ребята-электрики, которые поумнее, убеждали его, что нету никакой связи между кнопкой и смертями: даже если ты на кнопку не нажмёшь, всё равно ведь умрут! А фрезеровщик им подмигивал: смотрите, вот я нажимаю – и вот, умерли где-то в этот момент! статистика-то не врёт! И что ему возразишь? Да и боялись возражать, мало ли. А фрезеровщик всё злее становился, стал уже открыто по улицам со своею кнопкой ходить, и людей уничтожать. Ничего человеческого в нём не осталось. Идёт, например, навстречу молодая мама с младенчиком на руках, а фрезеровщик остановится, прищурится и на кнопку безжалостно жмёт. Или школьницы с рюкзачками в школу бегут – ну кто бы не умилился? – а фрезеровщик нахмурится и давит, давит на кнопку со всей силы. Терпели-терпели люди его преступления против человечества, но когда число убиенных к миллиону стало приближаться, не вытерпели. Подошли они к фрезеровщику и говорят: отчего ты злой такой? что мы тебе плохого сделали? мы же любим тебя! чего тебе надобно, скажи? хочешь, богатство тебе соберём? хочешь, в кругосветное путешествие на яхте отправим? хочешь, самую красивую девушку замуж за тебя отдадим? хочешь, мэром города выберем? Но фрезеровщик только расхохотался – ничего мне не надобно! – и ну на кнопку жать, быстро-быстро. Огорчились тогда люди окончательно, накинули фрезеровщику на голову мешок, и стали ногами бить. Так до смерти и забили, и закопали в овраге за городом. А кнопку бензином облили и подожгли. Вот так-то, детки.