Первым всхлипнул Хулио. За ним прослезился Валик и утёрся рукавом. Толик захлюпал носом и высморкался в платочек. Колик закрыл лицо руками и затрясся. Я безмолвно стоял, не пряча полившихся слёз.

– Что? Что такое, ребята? Не бойтесь, занятия будут весёлые и не слишком сложные!

Но нас было уже не остановить! Хулио протяжно стенал, сложив руки и подняв голову к высокому потолку; Валик, зажмурившись и присев на корточки, причитал; Толик хрипел и задыхался, непрерывно икая; Колик визжал, а я громко звал маму. Физрук, конечно, не был готов к такому повороту. Он суетился вокруг нас, утешая, уговаривая и протягивая руки. Вбежал директор с пакетом шоколадок и, гневно взглянув на физрука, принялся шуршать фольгой и угощать нас, но мы отталкивали его. Хулио катался по полу, истошно завывая; Валик, безумно выпучив глаза, разрывал одежду и царапал себе грудь; Толик с размаху бился головой о шведскую стенку; Колик с рёвом и соплями выдирал пуки волос с головы и швырял в физрука, а я вскарабкался на подоконник, распахнул окно и отверженно выпрямился на фоне утреннего неба. Ветер красиво развевал мои волосы, и я с горечью читал элегию Баратынского, прощаясь с несправедливым миром.

– Вот бы выпороть вас, маленькие жирдяи! – воскликнул в сердцах физрук, но директор зашикал на него и вполголоса рассказал про нашего папу, что тот фронтовик, и зарубок на его прикладе больше, чем футболистов в УЕФА. Тут новый физрук прикусил язычок и тихонько уволился. С тех пор физическую культуру снова стал вести сеньор Рунас.

Ну, а если припоминать почтальонов, то все они как один были донельзя странными типами, и все быстро куда-то пропадали. Например, один из них питал необъяснимую неприязнь к мертвецам и всегда морщился, когда, доставляя нам телеграмму, заходил в дом (здесь надо добавить, что у нас постоянно играли и пели мертвецы: то Брамс, то Барток, а то и Цой).

– И охота вам мертвечину эту пользовать? – плевался почтальон, дожидаясь подписи.

– Дух бессмертен, – отвечал папа рассеянно, если был дома.

– Они не мертвецы, они сейчас смотрят на нас с неба и радуются, – отвечали мы кротко, если папы не было.

– Воняет-то как! Смотрите, и сами завоняете, – грозил он неопределённо. – Мало вам живых, что ли? Живых пользуйте, оставьте некрофагию! Яд, трупный яд! Послушайте доброго совета: бросьте.

Сам же он был не слишком здорового вида: глаза горят, щёки запали, кожа зеленоватая, из ноздрей кустится жёсткий волос. Но мы его не боялись, привыкли ко всяким чудакам. Угостишь его, бывало, белым хлебом с мёдом – он примет и ест с аппетитом, а пальцы худые-худые, ногтистые. Походил он, походил, а вскоре и пропал; люди говорили, что преставился: смотрит теперь на нас с неба и радуется.

Мой брат Толик рассказывал, что во время службы в армии его до полусмерти замучил один злобный капрал. Капрал был большим поклонником кофе и издевался над новобранцами не как все, а по-особенному: варил кофе из неподписанной баночки и заставлял пробовать и отличать на вкус арабику от робусты. Кто не отличил – десять кругов вокруг казармы в полной выкладке! Спустя месяц все солдатики научились определять сорта влёт, и только Толик продолжал бегать вокруг казармы, проклиная свой нечувствительный язык. А больше всего на свете Толик ненавидел бегать! Но Толик уже тогда был инженером, и он поклялся вывести универсальный закон арабики и робусты, не завязанный на слабые и несовершенные органы восприятия. Каждое утро перед истязанием он внимательно подмечал всё вокруг – облачность, температуру, количество пролетевших птиц, скорость ветра, блеск сапог капрала в люменах, интенсивность лая далёкой собаки в долях децибелов – наблюдал и искал закономерность. И во время бега, задыхаясь, проводил тщательный анализ. И наконец нашёл! Предельно просто: перед первым глотком нужно посмотреть на часы, умножить число минут на два пи и взять синус! Если результат положителен – в турке арабика, если отрицателен – робуста. Как всё легко! Толик ликовал, ежедневно с честью побеждал и больше уже никогда не бегал вокруг казармы. Капрал разводил руками и вздыхал – больше некого было гонять с полной выкладкой.

– Толик, Толик, – смеясь, спрашивали мы, – а что, если бы капрал засыпал в турку смесь арабики и робусты?

– Это было невозможно, – отвечал Толик. – Наш капрал был истинным пуристом. Или арабика – или робуста! Смеси – для свиней, так он говорил.

В детстве мы с братиками тоже были настоящими максималистами. Если кто-то хоть чуточку нам нравился, мы восторгались им безоговорочно и превозносили до небес, а если хоть чем-то отталкивал, сразу ненавидели и старались уничтожить. Особенно доставалось соседям – тем, кто подозревался нами в различных подлостях и мерзостях. Некоторые из них, сумевшие доказать свою невиновность, великодушно прощались, с другими же, уличёнными, мы обходились по всей строгости.

Однажды в начале июля в дом к востоку от нас заселился благообразный мужчина под шестьдесят, среднего роста, полноватый, круглолицый, любитель добротных шерстяных костюмов, которые он носил даже дома – мы видели всё сквозь щели в заборе. Несколько дней он улыбался и махал нам издалека, а вскоре пришёл знакомиться. Первым же делом он восхитился маминым цветником, и с большим вниманием выслушал её рассказ о георгинах и гиацинтах, ахая и поддакивая. Войдя в дом, он втянул воздух и с почтительным удивлением спросил, чем у нас благоухает. «Особая смесь латакии?» –осведомился он у папы. Папа гордо подтвердил и, усадив соседа в кресла, стал с наслаждением повествовать о тернистом пути, по которому ему пришлось пройти в поисках своего табака, и как теперь он выписывает его прямиком из Вирджинии. Сосед слушал и сладко улыбался, щурясь и глубоко дыша; одну руку он держал в кармане, а другой потирал грудь под пиджаком. За чаем с гренками и абрикосовым джемом сосед чмокал и стонал от удовольствия, закатывал глаза и подробнейшим образом записывал в блокнотик рецепты. О себе он говорить избегал – живёт мол тихо и скромно, собирается завести котика – и сразу менял тему, нахваливая маме её ребятишек, то есть нас. Колик толкнул меня коленкой: будь настороже. Слушая, как Валик похваляется последней картиной, а Толик расписывает свои успехи в естествознании, я со вниманием рассматривал соседское лицо: чёрные глаза прятались в довольных щёлочках, багровые губы лоснились, кончик языка неприлично полизывал в уголке.

Ночью мы держали совет: мы уже уверились, что наш сосед – чудовище, но пока не понимали, какие именно злодеяния он творит. Мы решили следить за ним, и весь следующий день наблюдали, как он праздно прогуливался по городу и здоровался с прохожими: тех, кто был не прочь поболтать, он усаживал на лавочку или за столик кафе, угощал пивом или кофе и, ловко направив беседу к похвальбе, жмурился, поглаживал себя и глубоко дышал. Скоро стало очевидно, что наш сосед питается чужим самодовольством, и мы всей душой возненавидели его. Наутро мы подкараулили соседа у кондитерской, и, напросившись на угощение, выбрали место в глубине зала. Мы оттеснили соседа в угол, окружили его со всех сторон и, не дожидаясь лимонных пирожных, принялись хвастаться. Хулио сказал, что практически все девушки в городе влюблены в него, отчего сосед заулыбался и сыто сузил глазки, и долго перечислял имена, причёски, а когда он невзначай упомянул, что сама герцогиня прислала ему умоляющее письмо с согласием на всё, сосед охнул от наслаждения и промакнул салфеткой лоб. Не давая ему опомниться, Колик похвалился, что знает наизусть все прелюдии Баха, и может по одной лишь ноте указать номер по каталогу, дату написания, дату первой публикации, исполнителя и студию грамзаписи. Сосед сглатывал и дрожащей рукой теребил галстук, он снял пиджак, хриплым голосом подозвал гарсона и попросил «ещё сластей милым деткам, да побольше, а мне холодной водички». Тогда Толик взял слово и молниеносно перемножил одиннадцать шестизначных чисел, извлёк из произведения корень третьей степени, высчитал натуральный логарифм, а потом взялся транспонировать матрицы Якоби – неправильно, но напористо, не оставляя времени на проверку – и сосед понемногу сползал с диванчика, расстегнув рубашку и задыхаясь. Толик мигнул Валику, и Валик заявил, что через год он станет величайшим художником в городе, а через два – в мире, ему дескать уже пришло официальное уведомление из Лувра, в позолоченном конверте. Потом мы встали и торжественным хором рассказали, что наше генеалогическое дерево восходит к Вильгельму Завоевателю, сыну Роберта Великолепного. Сосед хрипел, синел, и уже явно ничего не слышал, но я наклонился к нему и ритмично вколачивал прямо в ухо: «Я! Я! Я!», пока тот не замер с розовой пеной на губах.