Хотя этой историей я рассчитывал уязвить и Валика, и Толика одновременно, но они почему-то не вскакивали, не уходили и продолжали сидеть. Я встал и обошёл кресла: все мои братики спали, приоткрыв рты и подложив под головы маленькие гобеленовые подушки. Стаканы были допиты, сигары аккуратно погашены в пепельницах, галстуки ослаблены, и это означало только одно – они заснули преднамеренно, желая оскорбить меня как рассказчика.

«Больше всего на свете я не люблю высокие женские туфли с отверстием на носу.

Из этого отверстия всегда выглядывает ноготь на кривом, скрюченном большом пальце. Этот кривой палец превращает женщину в урода, и уже ничто не в силах её спасти.»

Когда Колику исполнилось сорок три года, он объявил, что желает познать женщину. На наш вопрос, отчего он не познал её раньше, как все приличные люди, Колик отвечал – чем дольше подготовление, тем полноценнее познание. Мы не подали вида, но сразу почувствовали, какие мы дураки. Мы надели пальто и пошли по улице, разглядывая женщин. Сами мы давно познали по женщине, а Хулио даже и не одну, и нам было грустно, но брат есть брат. Несмотря на долгое подготовление, Колик похоже не знал, чего хотел, и мы помогали ему выбирать. Вон ту? Или может вон ту? Наконец Колику понравилась одна в кофточке, и мы повели её домой. Она была немного странная – села на диван, держа сумочку на коленях, и молча осматривалась. Чтобы не смущать Колика, мы натянули леску и завесили диван простынёй, с узором из рыбок и продолговатых водорослей, а сами устроились в креслах у окна, уперевшись ногами в батарею. Колик тихо шевелится с женщиной, батарея грела, мама внизу слушала радио и скрипела дверцей духовки. Скоро послышался вздох, и мы поняли, что Колик уже познал женщину. Женщина выпила стакан воды и ушла, а мы спустились к маме. По радио давали «Пиковую даму», мы ужинали кукурузным хлебом. «Ты же не разочарован?» – спросили мы у Колика вполголоса. «Нет-нет, что вы», – отвечал он, но слишком поспешно, и у нас остались сомнения. Вскоре вернулся с работы папа, принёс цветы и коньяк, и мама шепнула ему о сегодняшнем событии. «Праавда?!» – радостно пророкотал папа. В такие минуты он становился совсем молодым: ровные зубы, синие глаза, золотистые волосы. Обняв нас всех по очереди, он произнёс торжественный тост в похвалу познанию, и они с мамой преподнесли Колику подарок – набор пушистых зелёных полотенец. Было радостно наблюдать, как он, просияв, растроганно благодарил родителей и, пожелав тотчас же испытать полотенца, мылил в раковине голову. «Познание, познание», – пела вода, струилась белая пена, переливались мышцы под влажной кожей предплечий, и не было в целом мире никого счастливее нас.

<...> Этаж, на котором я работаю здесь – коридор с дверями по обе стороны. В тупике коридора – большое окно с видом и туалеты, один женский и один мужской. Моя дверь – самая ближняя к тупику. И когда я выхожу в сторону туалета, то ловлю на себе взгляды тех, кто держит свой путь издалека – с середины коридора или даже с самого начала. В глазах этих людей – глухое отчаяние, ведь теперь им придётся ждать, пока я вдоволь напользуюсь унитазом, бачком и рукомойником. Как несправедливо – они вышли раньше, а я бессовестно их опережаю. Некоторые из них, более эмоциональные, с досадой машут руками, в сердцах сплёвывают и возвращаются назад – несолоно хлебавши. Но мне тоже несладко – постоянно выглядеть злодеем. Иногда, в особо совестливые дни, я останавливаюсь и всех пропускаю – делаю вид, что вышел просто постоять.

Как вы там, братцы? <...>

К тому времени, как нам с братиками исполнилось по сорок пять лет, мы чувствовали себя превосходно: ещё полные сил, но уже знающие, на что их тратить, ещё умеющие мечтать, но уже опытные. Так нам казалось. Нам очень нравилось жить! Но мы чуяли здесь какой-то подвох и никак не могли освободиться от беспокойства. И вот, когда родители устроили нам торжественный праздник в Макдональдсе, арендовав там специальный закуток на два часа и накупив гору жареной картошки и мороженого, мы спросили у папы прямо: что с нами будет дальше? Не торопясь с ответом, папа внимательно и со знанием дела рассмотрел по очереди каждого из нас: оттягивал мочки и заглядывал в уши, оттягивал губы и заглядывал в зубы, оттягивал веки и заглядывал в глаза. Удовлетворённый осмотром, папа шутливо погрозил пальцем и предрёк, что все мы через некоторое время превратимся в гнусных старикашек. Но это ничего, добавил он, это не страшно, в этом есть даже особенная приятность! А потом, сказал папа, вы превратитесь в белые облачка и улетите на небо, так что беспокоиться ровным счётом не о чем.

«Я хочу портрет сангиной! – выстрелила она с порога. Портрет с ангиной? – сказал я нарочито раздельно, с холодной брезгливостью, я торопился и был раздражён её ужимками, – как вы себе его представляете? распухшая красная шея или просто шарф? Не притворяйтесь! – она беззаботно скалила зубы и подёргивала рукой, как обезьянка. Я не использую сангину! – вспылил я, – я презираю всех, кто когда-либо писал сангиной! всех до единого! уходите! Если вы согласитесь, я покажу вам свои плечи, – она значительно подняла брови. В порыве ярости я сжал кулаки и затопал, не жалея паркета, но впрочем мгновенно взял себя в руки и приказал ей раздеться – чтобы надсмеяться над её безобразием и унизить как можно болезненнее. Но когда она стянула блузу… О, я в тот же миг понял, что она имела право, имела право на всё! Полные, покатые, классически асимметричные, приводимые в ход геометрически безукоризненным каркасом, они тотчас заполнили мои мысли своей силой и великолепной округлостью, роскошной пышностью и богатством тональных оттенков, хотя стоп, откуда же оттенки? Неважно! Я достал всю сангину, которая только нашлась у меня, изрядно сангины, и теперь упоённо впиваюсь, вцепляюсь, тяну время, не хочу её отпускать. О!..»

Мой брат Валик вырос очень ревнивым портретистом. Он не переносил всех остальных художников, даже если они не составляли ему ровно никакой конкуренции: и пейзажистов, и маринистов – вплоть до безобидных, никому не причинивших зла анималистов. Сначала, в период становления брата, мы всячески поощряли его нетерпимость и воинственность, чтобы он окреп, но постепенно обнаружили, что зажаты в очень узкие рамки: дома у нас висели только портреты кисти Валика, а если он замечал хотя бы самый скромный чужой натюрмортик, хотя бы в самом тёмном в уголке на веранде, то начинал его высмеивать, язвить и оскорбляться, до тех пор, пока мы его не снимали. Что ж, братик дороже всех! – считали мы и не упрямились. Мы смирно ждали, пока он уедет на очередной вернисаж или сецессион – и тогда уж давали себе волю! Все опостылевшие портреты отправлялись в дровяной сарай, и стены занимало долгожданное разнообразие: мама любила библейские сцены в духе раннего Возрождения, папа – немецких экспрессионистов, а мы с братиками украшали коридоры и спальни фотографиями котят, щенят и соблазнительных актрис в купальниках. Валик долго ничего не подозревал, пока однажды не вернулся из аэропорта за забытым портсигаром и не застал нас на кухне, прилаживающими над холодильником репродукцию Филиппо Липпи. Мы повернулись на грохот: Валик упал и лежал бездыханный; лишь слабая слеза безутешности скатилась по его бледному виску. Мы бросились к нему, обняли, прильнули, но какое могло быть нам оправдание? Взгляд его погас, нос заострился, члены обмякли и похолодели. Мы умоляли его о прощении, но он только дрожал, как в лихорадке, и сдавленно стонал. Мы перенесли его на перину, подали бульона со шпинатом и скорбно сели в ногах, вполголоса сокрушаясь и раскаиваясь в своём вероломстве. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы Колик не предложил робко: а хочешь, мы всё сожжём?.. ты нас простишь? И Валик встрепенулся, и порывисто сел, грозно сверкая глазами: да! жгите сейчас же! Мы вскочили, забегали, стали срывать со стен картины, тащить во двор, валить в кучу и поливать керосином, а Валик мрачно наблюдал с балкона. Наконец папа чиркнул спичкой. Вспыхнуло, загудело, затрещало! Повалил едкий чёрный дым, прямо нам в лица, но мы не отходили – это было наказание за наше предательство. Спустя час, когда всё сгорело и начало остывать, Валик спустился и растоптал золу. Потом он вздохнул, великодушно выпил маминого компота и смог немного простить нас.