– Дяденька, зачем вы пылесосите? – пискнул Валик.

– Нравится, – отвечал он просто. – Ведёшь щёткой по пыли, а за ней ровный чистый след остаётся. От этого мне приятно становится, и чувствую лёгкое такое возбуждение, будто с горки лечу. Как в пионерском лагере увидал пылесос в первый раз, так и влюбился в него!

– Но неужели же вам не приелось?

– Нет, детушки, не приелось… – покачал он головой и призадумался, а через минуту продолжил: – Я вам вот что скажу, детки. От непостоянства – все беды человеческие. Один женщину полюбит, а потом разлюбит и бросит, другой начнёт симфонию писать, утомится и плюнет, а третий щеночка пригреет, приласкает, да и утопит через полгода. Запомните: человеку, которому приелось, имя подлец. А что будет, если он в Господа сначала уверует, а потом прискучится? Молчите? Вот так-то.

И он, погладив нас по головам, продолжил уборку, а мы медленно поднялись в свою комнату и сели на кровати, с запоздалым раскаянием вспоминая, как вчера попросили маму не готовить больше пшённую кашу. Она ещё так искоса взглянула…

Кроме прочих предметов, в нашей школе преподавали физическую культуру. Вёл её сеньор Рунас, бывший аббат, урождённый пуэрториканец. Не по своей воле, конечно, а по назначению директора – учителей в те времена сильно не хватало. Сеньор Рунас был человеком духовным и от души презирал физическую культуру. Все наши упражнения заключались в неторопливой прогулке до школьного стадиона и сидении на травянистом пригорке под яблоней. Некоторое время мы традиционно смотрели на проплывающие облака, а потом он угощал нас конфетами «коровка» и начинал занятие:

– Возможно ли в нынешнее время хоть что-то? Возможно ли в принципе? – голос сеньора Рунаса был печален. – Что бы мы ни сказали, что бы ни подумали – всё уже запечатлели до нас Великие. Гекатомбы Великих строго следят за нашими малейшими пуками: «а ведь мы уже писали об этом сто лет назад и даже тысячу!» Любую нашу мысль можно разложить на Великие составляющие. Любую, любую, любую. Что вы на это скажете, детки? Думайте.

– Апокалипсис близок, как никогда, – заученно отвечал Толик, и все морщились от такой банальности.

– Грядёт качественный скачок, переход на новый уровень. Неслыханный фазовый сдвиг! – говорил я, изо всех сил пытаясь не расхохотаться и через слово пофыркивая. Но мои шуточки давно надоели, и все слушали Валика.

– Лишь плебей и выскочка рассматривает свои мысли сквозь чужие призмы! – восклицал Валик возвышенно. – Сильный и смелый не слышит шёпота из могил, сильный и смелый создаёт мир наново!

– Лишь плебей и выскочка презирает футбол! – перебивал Колик, нагло глядя аббату в глаза. – Подлинный аристократ духа не боится тела, оно подвластно ему, как послушный инструмент. Брамс обливался холодной водой, а Бриттен играл в теннис!

Одним словом, у нас было весело. Потом мы все вместе шли искать Хулио, и находили его в зарослях багульника – он лежал и стонал от любви, и тёрся спиною о кочки, как кот. Он медленно поворачивал на нас свой взгляд, но ничего не видел и не слышал, погружённый в сладостные грёзы. Сеньор Рунас его всегда хвалил и ставил в пример: вот вам человек нового мира! Учитесь.

Постепенно чернота оживала. Проявлялись образы, предметы, и все – волшебно насыщенных цветов, с твёрдыми округлыми гранями, будто бы сделанные из леденцов. Дотронуться было невозможно, и я смотрел. Мои товарищи, оказавшиеся намного более жизнеспособными, чем я, уже вовсю занимались: девочка Леночка, бывшая слепая, танцевала перед зеркалом в огромных лиловых наушниках, а вокруг неё в такт неслышной музыке вспыхивали россыпи нежных огней; автолюбитель Григорий, скорчившись над джойстиком, носился по серпантинам на новеньких ниссанах, переворачивался, летел, взрывался букетом горящих осколков и мчал дальше; шахтёрский сирота Кутенька с блаженной улыбкой плыл в белом облаке над золотыми полями, над зелёными полянами, над новостройками, с жаворонками.

– Как хорошо, Ролли, пра-авда? Как славно! – пел Кутенька.

Я не отвечал.

– Не ленись, сделай что-нибудь, сделай себе па-альчики.

– Мне здесь не нравится.

– Ну что ты сразу! – Леночка сдвигала наушник. – Это только начало! Дальше будет всё интересней! Ну что ты дичишься?

– Не хочу. Уйду.

– Тебя не отпустят!

– Убегу.

– И как же ты убежишь?

– Убегу.

– К мамочке захотел? А про Белого Охотника слыхал? – поворачивался Григорий. – От него не скроешься, он за километры беглых чует! И видит сквозь стены, сквозь атомную решётку! Ловит таких, как ты, колет из шприца ядом и душит.

– Бред.

– Сам ты бред! Лежишь тут и не знаешь ничего. А нам уже много чего рассказывали.

– Они не могут держать здесь человека против воли.

– Человека может и не могут. Только кто здесь человек?

Я молчал.

– И знаешь что?

Он наклонился ко мне. «Кого беглого изловит – надругается и использует. Страх какой ярый, всё ему мало». Он отвернулся и самодовольно вращал головой, разминая шейные позвонки. На упитанном загривке переливались складки кожи. Гад! И тут я вдруг понял то внутреннее движение, которым растят реальность и делают себе пальчики. Я уже чувствовал, как они взбухают и вытягиваются – крепкие, костяные, с ороговевшими кончиками.

Когда мы были маленькими, перед сном нам непременно полагалась сказка. Мама рассказывала исключительно добрые сказки, и уговорить её на страшную было почти невозможно. Другое дело – папа. Погасив лампу, он зажигал фонарик и светил себе на лицо снизу, чтобы добавить жути. Он знал, какие сказки мы любили больше всего – когда в них таинственно исчезают маленькие мальчики.

– Жил-был один мальчик, совершенно обычный: учился средне, вёл себя послушно, любил бродячих собак и время от времени рвал на коленках брюки. Отец у него работал по строительной части – до поздней ночи возводил жилые массивы, а иногда и вовсе в командировку уезжал. А мама была художницей, занималась батиком и керамикой, и на мальчика у неё тоже особо времени не хватало – то выставки, то семинары, то творческий запой. Поэтому на мозг ему никто не давил, и он развивался свободно во все шесть сторон. В младшей школе хотел, как и многие, стать пожарником и следователем, а чуть позже, классу к пятому – архитектором или художником, вроде папы с мамой. Дурные компании благополучно обошли его стороной, да и вообще он почти ни с кем не дружил, только с одним толстым одноклассником-отличником. А странности впервые проявились в седьмом классе, когда на уроке обществознания снова взялись обсуждать планы на будущее. Дети повзрослели: кто-то хотел заниматься профессиональным спортом, кто-то – медициной, кто-то – бизнесом. Толстый отличник объявил, что станет лингвистом и философом. Потом очередь дошла до нашего мальчика, и он сказал, что его призвание – кабарин. «Гагарин? – не расслышала учительница, – ты хочешь стать космонавтом?» «Кабарин», – повторил мальчик. «Барин!» – крикнул кто-то, и все захохотали. «Кабан! Ха-ха-ха! Кабан!» «Тихо, ребята! – учительница решила, что мальчик пошутил. – Не смешно. Садись. Кто следующий?» Но с тех пор всегда, когда речь заходила о выборе профессии, мальчик говорил, что он станет кабарином. Некоторые смеялись, а некоторые допытывались – и мальчик начинал объяснять им значение слова, но понять почему-то ни у кого не получалось. Наконец все утвердились во мнении, что мальчик слишком заигрался в свою шутку, уже поднадоевшую, и эту тему стали обходить стороной. За ним закрепилось прозвище Кабарин, а история клички понемногу забылась. Прошло пару лет, и школа кончилась. Вечером папа подарил мальчику стальную зажигалку и большую коробку презервативов, а потом спросил, куда тот пойдёт учиться. Мальчик отвечал, что поступает в колледж, и назвал специальность. Папа не понял из названия ни единого слова, но чтоб не ронять достоинства, вида не подал. Мало ли бывает специальностей? Главное – сын знает, чего хочет. А мама участвовала в очередном вернисаже и вообще осталась не в курсе. И вот: спустя примерно месяц, когда мама шла перед сном в туалет, она увидела за приоткрытой дверью в ванную фигуру сына, подёрнутую рябью, как это бывает на экране телевизора при плохом приёме сигнала. «Сынок!» – позвала она испуганно, и тот повернулся к ней, став совершенно нормальным. Он чистил зубы. «С тобой всё в порядке?» – спросила она. «Афул вялф кабарин синул», – он неразборчиво улыбнулся ей сквозь пену пасты. Мама сделала вид, что поняла его, и улыбнулась в ответ. В следующий раз папа, вернувшись со стройки сильно навеселе, приобнял мальчика за плечи и дружески поинтересовался – а есть ли в его группе девки фигуристые? «Валдорн муния пенезполд кабарин. Сямболипи гелискул», – покивал мальчик доверительно. Его плечи пикали. Папа ошарашенно посмотрел на него, но списал всё на водку и пошёл спать. С того дня мальчика уж никто и не мог понять. А потом он исчез. И собаками его искали, и водолазами, и друзей опрашивали, и девок фигуристых. Наконец пришли к однокласснику-отличнику допытываться. «Ну а чё ж вы хотели? – отвечал отличник вдумчиво и с одышкой. – Он стал-таки кабарином». «Но что, что это такое?!» – воскликнул папа. «Дак в том-то и дело, что непонятно, что это такое. Слова этого в человеческом языке нету. И понятия такого нету. А он взял, да и отождествился с этим. Вышел, так сказать, за пределы разумения. Шагнул!» «Но это же просто слова! Слова! А где наш сынок?» – плакала мама. «Довольно слов! Где тело?» – поддержали её следователь и пожарник. «Ну чё вы такое говорите, а? – отличник засмеялся толстыми щеками. – Взрослые ж люди. Прикалываетесь, что ли? Дерриду не читали, что ли? Нету, нету никаких тел, чтоб вы знать хотели, – и, выдержав значительную паузу, веско произнёс: – Есть только слова».