Из леса я выскочил в овраг, в кочки, корневища и снег, из оврага – к автобусной остановке. Скамейка, прозрачная стенка, наклонный козырёк. Ледяной ветер трепал узенькое объявленьице «Котята, Щенята», и у меня сжалось сердце. Мимо проносились громадные грузовики, ревели, рвали воздух, зловещее «Мясо, Мясо» на чёрных фургонах, багровых прицепах, а я стоял под узеньким козырьком, беззащитный зайчонок в грязных брызгах.

Ещё минута, и я бы не вынес, я бы умер, но мне снова было явлено снисхождение: бойкий автобус с рекламой таблеток, завидев меня, великодушно сменил полосу, замедлился и открыл дверь. Я ступил внутрь, и он рванул дальше. Держась за дрожащий поручень, я озирался, а шофёр смеялся мне и хлопал ладонью по ковру подле рычага: сюда, сюда плати! Ковёр был завален медными и бронзовыми монетами, поддельными спинтриями. Я не имел денег и бросил на ковёр свою шапку, добротную, крепкую вязаную шапку, стоящую двух таких автобусов, но шофёр перестал смеяться выпустил руль, замахал руками, затормозил. Но сзади возмутились, вступились: пусть едет! пусть едет! не видишь что ли что за человек! ехай давай! небось не обеднеешь!..

Я сел в конце салона и смотрел в окно на летящие ели, сначала полистал Корнеля, потом стал слушать. Двое сзади говорили осторожными мужскими голосами: раньше бывало увидишь девицу и ух, а теперь сперва на суставы смотришь, на ширину стало быть, суставы они друг важны, и чтобы железы без изъянов, меня ещё отец предупреждал, а я по молодости не верил. Я пересел, чтобы не слышать. Впереди в просвете сидений покачивалось нежное ушко, серёжка, русая прядь, и я вытянулся, пытаясь рассмотреть её суставы, но она спала, закутавшись в длинный пуховик, руки в варежках. Через проход – беспокойная полная старуха; она поправляла высокий берет, то сдвигала, то чуть поворачивала, подлезала пальцем и почёсывала. Сняла: переложила внутри какие-то тряпки, мешочки, платочки, надела снова. И вдруг задрала рукав и укусила себя за дряблую руку. Обернулась на меня – видел ли – но я успел отвернуться. Чьи это платочки? – думал я панически. Когда я закрывал глаза, мне казалось, что кто-то неслышно подходит ко мне и заносит орудие; в открытые глаза лезли пугающие подробности, кожа, мясо. Я сел к шофёру и отдал ему свой синий шерстяной шарф. Он принял как должное, серьёзно кивнул; теперь, пусть и ненадолго, но я был под его защитой. Я раскрыл Расина и рассматривал буквы, спокойный разворот, благопристойную бумагу, и постепенно снова смог вспоминать.

Это был сначала очень обычный день – попискивал принтер, постукивал сканер, рекламщик и программист пили пиво и ели эклеры. Белые крошечки в уголках губ: мерзко, но привычно. Но потом позвонил тот пузатый заказчик, он жевал в окошечке чата и приказывал. Жирная буржуйская рожа! Нас всех передёрнуло, но и это было буднично. Рекламщик кивал, дакал, а когда чат погас – повернулся к программисту и скомандовал: ты понял? Так точно! Программист подошёл к нам, измученным баннерами ботикам, и прошипел: нужно пойти в онлайн-дневник к девочке Катеньке и прорекламировать ей чудовищные извращения. Кто из вас пойдёт? Половина из нас сразу упала в обморок! Девочка Катенька училась в университете, увлекалась кинофильмами и любила котиков – и с ней, с ней нужно было сделать это!.. Ролли, ты пойдёшь. Нет, нет! – сказал я. Я был уже многожды мучим тем программистом, и бит, и пытаем, и живого места на мне давно уж не осталось, и готов я был на всё – но только не на это! Нет! Что?.. Что ты сказал? Что ты посмел мне сказать? И он стал, как всегда, заменять в моём теле переменные на постоянные. Это было так, будто руки-ноги в гипсовали болезненных положениях, но я скрежетал зубами и терпел! Я был привычен к мучениям и решил на этот раз выстоять! И он, злобно сощурясь, приблизил ко мне лицо: ах так? Погоди же, упрямец! И стал набирать на клавиатуре. Все мои друзья-ботики плакали от ужаса, а я плакал от боли и страшного предчувствия. И тут он ввёл в моё тело формулу, которая бесконечно точно высчитывает число пи. Вы умели в детстве просовывать ниточку из носа в рот? Неприятно, но зато фокус. А здесь – как будто толстую, грубую верёвку просунули изо рта в зад и бесконечно тянут. Это нестерпимо! И я потерял сознание, а когда очнулся – разрыдался, упал на колени и умолял программиста о пощаде. И я пошёл к Катеньке в дневник и прорекламировал чудовищные извращения. И Катенька смотрела на них круглыми глазами. И буржуй сыто считал доллары.

И я поклялся себе: клянусь! О чём я клялся, я пока не знал, но моя клятва горела как огонь! Она обязательно должна была свершиться!

В детстве я не понимал очень многих вещей. Например, я не понимал, зачем по субботам непременно ходить в театр, зачем непременно на Зюскинда, зачем непременно идти туда в компании семьи председателя горисполкома и семьи председателя райпотребсоюза и зачем непременно приглашать их перед театром на обед. Даже если папа с мамой рассчитывали, что в будущем мы с братьями женимся на многочисленных дочках председателей, эти субботы всё равно были нелепо преждевременными – так я думал. И вот однажды, когда служанки разливали суп, папа с председателями обсуждали какого-то венгерского кинооператора, а мамы и дочки болтали об экспрессионистах, меня как будто муха ужалила.

– А вот я не понимаю! – взвизгнул я и встал. Все повернулись ко мне в недоумении, а я поспешно соображал, на что обрушиться, и обрушился на самое драгоценное.

– А вот я не понимаю, в чём смысл этого вашего «Зеркала»! Нету никакого смысла! Красивый фантик! Водичка! Пустышка! Жалкое подражание итальянцам! Дылда-школьница, строящая глубокие глаза перед трюмо!

Я видел, как на лбу у папы вздуваются вены бешенства, как председатель горисполкома в ярости рвёт на клочки салфетку, как председатель райпотребсоюза сжимает огромные кулаки – но всё бы может и обошлось, если бы не Колик. Колик встал рядом со мной, скорчил ужасную рожу, поднял ногу и раскатисто пёрднул!

Даже после моей чудовищной речи это произвело эффект взрыва. Зачем он это сделал? Чтобы поддержать мой вызов общественным устоям? Чтобы подчеркнуть глупость моих слов? Не понимаю... Все дёрнулись, будто получили пощёчину – а потом папа и председатели вскочили, опрокидывая кресла, и с рёвом ринулись к нам! Они скрутили, смяли нас, бросили на диван, сорвали штаны и долго, долго стегали ремнями. Ых! Ых! Бей, не жалей! Щенки! Кликнули конюха, он принёс армейский ремень, стали стегать армейским. Ых! Ых! Твари неблагодарные! Молокососы! Мамы и дочки осуждающе смотрели, а братья злорадно показывали нам языки.

Зато в ту субботу мы не пошли на Зюскинда.

Однажды после большой перемены, когда мы сыто отдувались и мечтательно причмокивали, директор вошёл в класс с незнакомым человеком, подтянутым шатеном в синем спортивном костюме и бутсах.

– Ура, ребята! – сказал директор с гордостью. – Теперь у вас новый учитель физической культуры, он будет вести только физкультуру и ничего больше. Это настоящий профессионал, трижды чемпион футбольной лиги, непобедимый голкипер Удо Диркшнайдер! Встречайте!

Новый физрук раскланялся, любезно улыбаясь, и мы вежливо похлопали, но он нам сразу не понравился своими бутсами и выпяченной грудью. На следующий день, сидя на скамейке в спортзале и дожидаясь звонка, мы мрачно наблюдали, как он разминается – бросает в стенку мячик, энергично боксирует и отжимается на крепких пальцах.

– Так! Построились по росту! – приказал он бодро. – Так-так. Я вижу, каждый из вас страдает избыточным весом. Поэтому мы будем много бегать, прыгать и играть – жечь калории. Нельзя быть такими толстыми, это вредно для здоровья и просто некрасиво! Согласны?