– Ты хочешь сказать, что у нас есть собака, но мы не видим её?

– Да, дети мои! И эта собака – ваше собственное тело.

– Тело?..

– Тело. Животная оболочка, дарованная вам Господом. Было бы грубой ошибкой, детки, отождествлять себя с телом. Вы это понимаете?

– Понимаем...

– А раз понимаете, отчего бы вам не воспринимать своё тело как обособленное существо? Вот смотрите: я угощаю своё тело черешней. Ам. Ам. За это я прошу тело поднять руку. Смотрите! Видите, как слушается? Тело такое может, что собаке и не снилось! Смотрите: моё тело разговаривает с вами. Оно и читать умеет, и писать, и считать. Разве собака на это способна? То-то же. Подумайте над этим как следует. А я пока выведу своё тело погулять.

Мы подумали, и папина теория сильно впечатлила нас. Утром, поднявшись пораньше, мы начали разучивать со своими телами несложные команды, и, несомненно, добились бы значительных успехов, если бы не мама. Мама выяснила у нас, что происходит, и на следующий же день принесла откуда-то двух белых собачек неизвестной породы, необыкновенно добрых и ласковых. Собачки стали жить у нас. Они лаяли, гонялись друг за другом по палисаднику, и больше всех любили маму, потому что она их кормила.

Каждое лето к нам приезжал цирк – городок ярких шатров на пустыре. Папа высоко ставил цирковое искусство и непременно водил нас на представления, по нескольку раз в сезон. Нам было интересно и весело: клоуны, фокусники, акробаты, дрессированные звери, мороженое, и мы радовались вместе с папой. А зимой мы читали книжки. И вот однажды мы прочли повесть то ли Джека Лондона, то ли Сетон-Томпсона, уже не помню, в которой описывались мучительства цирковых зверей. Оказывается, они делали трюки вовсе не по доброй воле! Оказывается, никакого воспитания знанием и лаской не было и в помине! Методичное истязание плюс жестокие уловки – вот что было. В слезах мы пришли к папе и вопросили: как же так? Папа, обнимая нас, отвечал, что всякие кошмары и вивисекции происходили только в прошлом веке, а теперь всё уже давно стало хорошо и честно.

И, когда наступило лето, он снова собрался идти с нами в цирк – в первый же день выступлений. И тут выяснилось, что Колик не поверил папе ни на грош. Ночью он встал на кровати и произнёс перед нами речь, в которой живописал чёрного дрессировщика в кожаном фартуке, с окровавленной плетью. А фартук – как вы думаете, из кого он сделан? Но мои братья только посмеялись. Все они доверяли папе. Кроме того, Валику нравились клоуны, Толик обожал эскимо, а Хулио был тайно влюблён в девочку на шаре. Только я пошёл за Коликом.

На следующий день мы с Коликом спрятались в овраге и договорились, что должны сразиться со злом. Мы решили сжечь цирк. А папе мы сказали, что не хотим пропускать любимый мультфильм по ТВ и сегодня с ними не пойдём. Когда они ушли, мы выждали полчаса и побежали в гараж, где стояла канистра с бензином. Мы привязали её к железной тележке и со скрипом повезли обходной дорогой, поближе к заборам. Это было очень тяжело, но мы справились. Потом я катил тележку вдоль цирковой ограды, а Колик наклонял канистру, и бензин выливался ровно, не прерываясь. Мы хотели, чтобы огонь пошёл со всех сторон сразу, и не оставил цирку ни шанса.

– Колик! А что, если сгорят звери?..

– Нет. Звери убегут. Но даже если сгорят – это лучше, чем страдать всю жизнь в рабстве.

– Колик! А что, если сгорят папа и братья?..

– Нет. Мы, когда подожжём, побежим и предупредим их, чтобы спасались.

Сделав полный круг, мы бросили тележку, присели на корточки и чиркнули спичкой. Спички горели и жгли пальцы, но бензин не вспыхивал. Что такое! Колик сунул мизинец в бензин, понюхал, лизнул. Вода! Чёрт, как такое может быть! Мы смотрели друг на друга, на канистру, на спички. Вдруг Колик указал мне за спину: смотри! В красных цирковых воротах стоял фокусник, опершись плечом на столб. В чёрном фраке и чёрном цилиндре, скрестив на груди руки. Высокий и мрачный, он недобро наблюдал за нами.

– Уходим, Ролли! Бежим!

Мы вскочили и побежали, и фокусник дал нам уйти.

Однажды весной, когда мы сидели на террасе и пили какао, пришёл папа и привёл с собой маленького белого человечка в жилетке.

– Представляете, – сказал папа, – этот мсье целую зиму не видел людей!

При звуках папиного голоса человечек заулыбался и задвигался, как будто стараясь заглянуть папе в рот. Мама пригласила его за стол, и он, благодарно извиваясь, подбежал к ней, сел рядом. Она дала ему большой кусок булки с маслом, и человечек торжественно принял его двумя руками, как хрупкую драгоценность. Я предложил ему сахар, и он восторженно вытаращился на меня, высоко подняв брови. У него были большие зелёные глаза с густыми ресницами.

– Представляете, – сказал папа, – он всю зиму размышлял в одиночестве!

Человечек закивал и счастливо засмеялся. Казалось, любое наше слово доставляет ему наслаждение. Мы попытались расспросить его об итогах зимних раздумий, или хотя бы об их предмете, но он не мог сказать ничего связного, только улыбался и поддакивал. Колик пихнул меня и шепнул: никакую не зиму, а лет двадцать! Постепенно мы перестали обращать на него внимание и заговорили о своём, а он молчал, радостно переводя глаза с лица на лицо и откусывая от булки по крошечке.

– Смотрите, – сказал папа вдруг, – он заснул. Утомился с непривычки!

Белый человечек спал, уронив булку на животик. Папа с мамой отнесли его на диван и укрыли шалью. Весь день и весь вечер он проспал. Мы подходили и смотрели, как он спит: рот был плотно сжат, брови нахмурены, а маленькие ручки подрагивали. А наутро мы с сожалением обнаружили, что человечек исчез. Мы его разочаровали? – огорчились мы. Нет, сказал папа, скорее всего, он пресытился впечатлениями и вернулся к себе, отдохнуть. Потому что сразу помногу нельзя.

В нашем дворе у самых ворот росла огромная берёза, и мы любили соревноваться, кто выше залезет. Однажды мы разгорячились и забрались так высоко, что не смогли слезть. Берёза качалась, ветер шумел, мы пищали от страха. Папа! Папа! Папа полез за нами и застрял в развилке. Тогда мы стали звать маму: мама! мама! Мама выглянула в окошко и позвонила пожарным. Пожарные приехали, живо всех достали и расселись пить чай, сдержанно гордые, усатые, с блестящими касками на коленях. И пока мама накрывала на стол, папа посетовал на порванный пиджак, пожурил нас и рассказал легенду о чрезмерном усердии.

– Давным-давно спасался в одном монастыре инок. Был он так слаб духом, что однажды решил – не уйти мне от козней диавола, всё равно соблазнит, как ни тщись. Но уж если продавать душу, то задорого! И поклялся он себе держаться изо всех сил, дотерпеть до самого последнего, самого роскошного соблазна, и только тогда низвергнуться. Ждёт-пождёт, ходит вокруг монастыря, на солнце жарится. И видит – идёт по дороге крестьянский парень, с двумя бутылками пива, ледяного, запотевшего. Остановился, улыбается ласково. Выпей бутылочку, брат монах! И сам открывает, и пьёт, и жмурится. Выпей! Тёмное, как ты любишь! Сглотнул инок. Аж в глазах у него помутилось – так возжаждал он пива холодненького. Но нет, устою! Нахмурил он брови, отрёкся от соблазна и осенил парня крестным знамением. Пшикнуло, и пропал парень. Вздохнул инок облегчённо и стал дальше ждать. Неделю, прождал, месяц. И вот на исходе лета, блуждая в окрестном лесу, услышал он нежный голос. Пошёл на голос и увидел девушку, лежащую на мягких мхах – такой удивительной красоты, что подогнулись у инока ноги. Такого чистого лица, такой дивной улыбки, таких лучистых глаз он никогда в жизни не видывал. Она откинулась на спину, идеальная форма, и манила его, и звала, и лежала в той самой позе – как натурщица Гюстава Курбе.