– А что стало с той страной, мамочка? – спросили мы.

– Исчезла с карты мира, детки. Растворилась. Или схлопнулась.

– Разве так бывает, мамочка?

– Бывает. Земля вокруг смыкается, смыкается… хоп – и нету!

Мы подумали, подумали, и решили, что всё это даже хорошо: зато географы и картографы получили новую работу, купили жёнам шубы, а детям санки.

– Папочка, почему ты такой политически пассивный? Ни на митинги не ходишь, ни на пикеты, не протестуешь совсем никак? – допытывались мы.

Папа поднимал брови повыше, собирая на лбу побольше морщин, и с нарочито старческим дребезжанием вопрошал:

– Дак против чего протестовать-то?

Несколько секунд мы, переполненные негодованием, не могли даже вымолвить, а потом нас прорывало:

– Папенька! – восклицал Валик, – неужели ты не видишь, как мало у нас свобод? Неужто вечные кандалы, вечный страх Сибири и расстрела тебе по нраву? По нраву, когда худшие преследуют и истребляют лучших? А что, если завтра придут за тобой? Будешь покорно лизать лампасы?

– Тихо! Не неси чушь! – перебивал Колик. – Папка! Как можно терпеть эту гниль и мерзость! Свобод слишком много! Люди наглеют, слабеют и развращаются! А что, если завтра надругаются над мамой, а потом и над нами, твоими детушками? Вынесешь им гуманное порицание? Или и вовсе промолчишь?

– Братцы, опомнитесь! – гудел Толик. – Протестовать нужно против крайностей и невежества! Папуля, мы должны твёрдо выступить за закон и против беззакония! Всё должно решаться не наотмашь, а законными процедурами! Нужно опираться на мировой многовековой опыт юриспруденции и политики!

– Пап, не слушай! – Хулио вскакивал на стул. – Нужно просто любить друг друга! Нужно просто любить добро и презирать зло! Нужно сообща выступить против неправды! Разрушить шаткую ложь! Чем меньше зла, тем больше добра, это очевидно! Вот за что нужно бороться!

Пока братики выкрикивали, папа неслышно пятился и ускользал сквозь запасный выход. Он уходил узкими стежками меж грядок и парников, прятался в пятнистой тени помидорных листьев, а я крался за ним. Привив вишню и унавозив крыжовник, он срывал полуспелый сладкий огурчик и поворачивал его, примеряясь, где вкуснее. И вздрагивал, заметив меня: «Ролли? Зачем ты здесь? Ступай к братикам, нехорошо же». Я порывисто бросался к нему, обнимал за ногу, прижимался к жёсткому галифе. «Что с тобой, дитя?» Я шептал ему в штаны, как я тоже стыжусь своей пассивности, но как мне всё абсолютно непонятно, и как я не в силах бороться с чем-то произвольным, из одной лишь витальной активности. Папа посмеивался и говорил, что у меня, похоже, характерный приступ юношеского старчества. «Тебе нужно больше наблюдать несправедливости. Вот смотри!» И он, злодейски раскрыв рот, рычал и яростно откусывал половину тела у нежного пупырчатого огурчика.

«Если ты не интересуешься политикой, то политика заинтересуется тобой.

Если ты не интересуешься экономикой, то экономика заинтересуется тобой.

Если ты не интересуешься каустикой, то каустика заинтересуется тобой.

Если ты не интересуешься акробатикой, то акробатика заинтересуется тобой.

Если ты не интересуешься табуретами, то табуреты заинтересуются тобой.»

Весенней порой мы с братьями любили сидеть на веранде, жечь спички и разговаривать. Толик умел достать спичку из коробка и зажечь её одной рукой, на весу, Хулио умел сунуть горящую спичку в рот, а Колик соскребал серу, заворачивал в жесть от консервной банки и делал петарды. И отчего-то вид открытого огня, пусть и крохотного, вдохновлял нас на разговоры о любви, когда личные и конкретные, а когда и неуклюже-обобщённые.

– Если хочешь проверить свою любовь, – поднимал вдруг палец Толик, – нужно отбросить её внешность. Представить её без тела и подумать, за что ещё её можно любить. Если найдётся, за что – то это и есть истинная любовь. Ибо тело тленно.

– Нет, Толик, – отвечал вдохновенно Хулио, – истинной любовью любят как раз за красоту. Красота – это божественная искра, и в мимолётности – её подлинность. Любить преходящее – вот истинный аристократизм духа! К вечности стремится лишь трус и глупец.

– Что вы несёте? – возмущался в такие моменты Колик, – разве не понятно, что любить за что-то – это низость? Красивое тело, добрая душа, тонкий вкус объекта – это всё лишь костыли для вашей любви! Отбросьте их! Вы можете ходить! Истинная любовь не ведает причин.

Они смотрели на меня, но мне нечего было сказать, и я ничего не умел делать со спичками. Я говорил только: «я люблю вас, братики!» – и ластился. «Но мы не о том!» – хмурился Толик. «Он как раз об этом!» – вступался Хулио. «Не об этом ни он, ни мы!» – заявлял Колик. Ну а Валик и вовсе пренебрегал спорами и тратил всё время на поделки: без устали мастерил из спичек домики, деревья, человечков и даже сердечки.

Наш папа, лютый и непримиримый сноб, обожал унижать простых обыкновенных людей и всячески над ними издеваться. Например, примерно раз в месяц, узнавая, что Валик дописывает очередной портрет, он непременно звал служанку и велел ей мыть, а сам садился в кресло и ждал. Вскоре истерзанный музой Валик, кладя на холст последние мазки, начинал – это было его неизменной артистической манерой – начинал кричать из своей комнаты «о, как же тяжело кончать! о, лучше б я не начинал! о, кончать тяжелее всего на свете!» – и папа восклицал ему в ответ «будь мужественен, сын! кончай твёрдой рукою!» Папа знал, что на плебейском арго «кончать» означало «оргазмировать», и ждал реакции служанки. И когда служанка хихикала, или хотя бы улыбалась, или хотя бы стыдливо краснела, тем самым сознаваясь в знании низкого неологизма – папа в тот же миг вскакивал и презрительно ревел: «что?! да как вы смеете! вооон! вооон из моего дома, бесстыжая тварь! расчёт вам пришлют по почте! убирайтесь вооон!» Несчастная в слезах убегала, мы хохотали, а папа отдувался и разглаживал увлажнившиеся от гнева усы. Но однажды коса снобизма нашла на камень житейской мудрости – пожилая служанка, заслышав крики Валика, распрямилась, задумчиво оперлась на швабру и со вздохом молвила: «да, детки, кончать тяжелее всего на свете, чистая правда». Здесь уж папа ничего не смог поделать, и пришлось ему, скрепя сердце, оставить служанку ещё на один месяц.

Однажды мы вернулись с прогулки и застали маму в слезах. Что случилось, мамочка? Она сидела в кресле у окна, потерянно расправляя подол белого платья на коленях. Она подняла с подлокотника конверт, показала нам, и снова уронила руку. Что это, что?

– Письмо от Толика.

Наш брат Толик, опытный инженер, несколько недель назад уехал в командировку в чужую страну.

– Я конечно знала, что там тревожно, в новостях передают иногда, но такого! Такого я не ожидала! Всё ужасно, ужасно... Ах, хоть бы он вернулся живым! Вот послушайте.

Мы расселись вокруг, взволнованные.

«Здравствуй, милая матушка. Пишу поспешно и не знаю, хватит ли мне времени кончить письмо – на первом этаже стук сапогов, грохот и крики. Это зверьё ворвалось в квартиру к очередной жертве, и сейчас начнутся обыски в соседних квартирах, наверное, не минуют и меня. Хотя к иностранцам пока относятся мягче, но это только вопрос времени. Как я радуюсь, что не взял с собой в дорогу ни одной книжки! За контрабанду здесь безжалостные наказания. Матушка, ты не представляешь, какие тут порядки! Народ живёт в постоянном страхе с тех пор, как пришла к власти партия культур-демократов. Они пропагандируют высокую культуру, а всех несогласных подвергают жестоким репрессиям. Ты не слушаешь академическую музыку? Ты не читаешь поэзию? Не ходишь в театр? Значит, ты уже в чёрных списках. А если у тебя найдут томик с детективом или фантастикой, то ты без суда и следствия отправляешься на лесоповал! Люди стонут, буквально стонут под фашистским гнётом! Школьников ежемесячно экзаменуют, и деток, не умеющих отличить на слух Гайдна от Генделя, высылают в периферийные интернаты. Сколько сломанных судеб! На улице тебя может остановить патруль, и если ты не знаешь, что происходило в десятой главе Одиссеи или во втором акте Тангейзера, тебе гарантированы принудительные работы до полугода. Регулярные облавы! За найденный при обыске диск Аббы один местный фармацевт получил десять лет без права переписки. Люди пропадают без вести! Сантехника, открыто заявившего, что не понимает Матисса, на следующий день увезли в наручниках, и больше о нём никто не слышал. А фашисты веселятся и жируют. Устроиться на работу может только член партии – имеющий два десятка рецензий на кинофильмы французской новой волны или изданный сборник сонетов. Хунта перешагнула все пределы дозволенного! Людей сгоняют на выставки экспрессионистов и заставляют высказывать мнения! Несогласных и некомпетентных – за решётку. Оппозиция вынуждена скрываться в канализации. Мамочка, здесь творятся чудовищные вещи! Недавно, после громкого дела над молодой женщиной, всего лишь спросившей в лавке Гарри Поттера – а ведь я его тоже читал! – когда её, мать двух малых девочек, приговорили к пожизненной каторге, народ не вытерпел и вышел на улицы протестовать. Я видел это с балкона! Отважные безоружные люди, около тысячи человек, собрались на площади с плакатами и скандировали – свободу! Мгновенно площадь была окружена полицией и внутренними войсками. Фашисты бросались на стариков, женщин и детей, избивали дубинками и швыряли в автозаки. Демонстрацию задушили за полчаса, на асфальте остались лужи крови. Мамочка, я плакал! Я, взрослый мужик, плакал! Мамочка, всё, в дверь стучат! Я запечатываю конверт и прячу в кальсоны. Поцелуй за меня папу и братиков».