Валик вернулся вечером, совершенно счастливый, хотя ему не хватило ни вымпелов, ни значков. Он проглотил несколько кусков пирога и ринулся к мольберту. Позднее он вспоминал, что этот слёт окончательно укрепил его в намерении идти путём художника.

Среди многочисленных чудачеств наш папа имел одну особенно странную привычку: закрываться на крючок в туалете и в ванной. Эта его манера огорчала и обижала нас с братиками, и мы подолгу простаивали у запертых дверей, укоризненно дёргая ручку.

– Почему, папенька?.. Неужели ты нам не доверяешь?.. – вопрошали мы со слезами, когда дверь наконец распахивалась, и появлялся папа, окутанный одеколонным облаком.

Будучи в скверном настроении, папа расчищал себе дорогу подзатыльниками, в благостном же усаживал нас на колени, раздавал зефир, мармелад, монетки и рассказывал историю.

– Жила-была на свете девушка, кудрявая да отзывчивая. И повстречала она как-то раз парня, специалиста по кондиционерам, и полюбила его. Всем он был хорош, и добрый, и работящий, и пылкий, да только недоверчивый слегка. Ни за что, например, не хотел называть ей девичью фамилию своей матери, мелочь, а неприятно. Или, ещё досаднее, не позволял класть сахар себе в чай. Только сам! Неужели ты мне не доверяешь? – оскорблялась она, а он только пожимал плечами и хмурился. И решила девушка во что бы то ни стало доказать ему, что достойна доверия. Вышла за него замуж, родила двух сыновей, варила каждый день щи, пекла пироги, а на других мужчин даже не смотрела. Иногда с надеждой задавала наводящие вопросы о матери, но он неизменно отмалчивался, делал вид, что не заметил. Ждала его, когда он попал в тюрьму, ждала его, когда он ушёл на фронт. Ухаживала за ним, когда он вернулся контуженный. Работала, чтобы денег хватало. Стирала, варила, штопала, сама воду носила, сама дрова колола. Так и жизнь пролетела, пятьдесят лет вместе. И вот сидят они как-то раз на крылечке под ракитою, у самовара, старенькие совсем, да на резвых правнучков любуются. Солнышко светит, птички поют, и у обоих слёзы от умиления. И спрашивает она его, руку рукою накрыв, как, дескать, фамилия матушки твоей? Не пора ли уже довериться наконец, открыться? Не достойна ли я? Но он только глаза отводит, негодяй. Не выдержала тогда старушка, вспыхнула как порох, выхватила монтажный нож и бросилась на деда. А он вскочил, вывернулся, гад, да и побежал по улице. Бежит и кричит: так я и знал, нельзя тебе доверять!

Однажды вечером, когда папа ни за что ни про что высек нас с братиками арапником и как ни в чём не бывало сел пить какао с гренками, мы шёпотом спросили у мамы: почему ты вышла за него замуж? Именно за него? И мама шёпотом рассказала нам такую сказку:

– Жил-был давным-давно один мальчик. И вот как-то раз шёл он шёл и увидал милую девочку. Подошёл он к ней и молвил: давай дружить! А она ему в ответ только фыркнула: я люблю кинорежиссёра Кубрика, а ты кто такой? Огорчился мальчик и пошёл дальше. Жил он был и вдруг видит перед собой другую девочку, значительно прекраснее прежней. Улыбается он ей: давай дружить! А она ему в ответ презрительно: я люблю кинорежиссёра Кустурицу, а ты кто такой? Плюнул мальчик и пошёл своей дорогой. Долго ли, коротко ли, странствовал ли, иль на печи лежал, да только встретил тот мальчик снова девочку, на сей раз совершенно ослепительную и блистательную. И говорит он ей, с некоторым сомнением, но всё-таки говорит: давай дружить? Но эта девочка и вовсе его ответом не удостоила, только отгородилась портретом кинорежиссёра Куросавы. И вскипел тогда тот мальчик от негодования, и всклокотал, и взревел страшным басом: погодите же, несчастные! Горе, о, горе вам! Принялся мальчик за дело с усердием и рвением, довольно много времени потратил, но преуспел, и стал он... – мама сделала торжественную паузу, – и стал он художником Кандинским.

– О, маменька!

– О, неужели?

– И вправду это был он?

– Поверить невозможно!

– Да-да, милые. И прибежали те девочки, побросав кинорежиссёров, и прибежали другие, и прибежали ещё третьи, и кто только не прибежал, но поздно уже было...

– А почему было поздно, маменька?

– Потому что. Поздно и всё. Отверг он их. И с тех пор, детки, договорились все девочки мира не отказывать мальчикам ни в дружбе, ни в чём...

Мама промакнула глаза, а мы с уважением посмотрели на папу. Папа неспешно, с достоинством, заправлял в тостер новую партию хлеба.

Временами наш папа случался в особенно добром расположении духа, и тогда его даже не нужно было просить о рассказах – он сам вылавливал нас и начинал о чём-нибудь повествовать. Опасаясь скукоты, мы с братиками не пускали повествования на самотёк и задавали всякие наводящие вопросы, на всякие интересные темы. Например, за что он полюбил маму. При мысли о маме папа непременно умилялся, сморкался, влажно моргал и начинал рассказывать, всякий раз разное.

– Ваша мама, детки, девочкой была ужасной хулиганкой.

– Хулиганкой? Мама? – мы округляли глаза и недоверчиво качали головами.

– Да-да! Представьте себе, однажды она сконфузила великого мыслителя, – он делал паузу, чтобы мы ещё пуще заинтересовались, и начинал. – Слушайте: жил-был у нас в городе один великий мыслитель, который превзошёл всех в знаниях и мудрости, и мог дать ответ на любой вопрос. Приходили к нему люди из окрестных деревень, из далёких городов и даже из соседних стран, чтобы он разрешал всевозможные затруднения и направлял в сторону истины. Всё мог растолковать мыслитель: и чем озимые лучше яровых, и чем демархия предпочтительнее джамахирии, и чем синус превосходит косинус. Однако же с годами стал мыслитель утомляться людской суетою, стало ему в тягость разъяснять глупцам очевидные вещи. Впервые это произошло во время очередного чемпионата – пришли к мыслителю люди и вопросили: ответствуй, о мудрейший, в самом ли деле Спартак замечательнее Динамо? И если ранее мыслитель пустился бы в обстоятельные доказательства и привёл бы страждущих к неоспоримым выводам, то теперь он только коротко сказал: идите в задницу. Поняли люди, что размышляет мыслитель о великом, и не должно искать у него ответы на слишком простые вопросы. Но и другим вопрошающим стал давать он тот же ответ. Чем Телеман лучше Куперена? Чем целлофан предпочтительнее полиэтилена? Чем Тертуллиан превосходит Оригена? На всё отвечал мудрый старец: идите в задницу. Поняли люди, что перешёл мыслитель на новую ступень познания, и любой земной вопрос для него жалок и примитивен. Стали люди ждать с нетерпением, и даже с некоторым озлоблением – когда же наконец найдётся кто-то, кто задаст достойный вопрос? Но даже когда из Америки позвонил ему выдающийся современный физик и спросил о квантах и кварках, и того послал мыслитель в задницу. Ну так вот, узнала об этом мыслителе ваша мама – а она тогда была совсем девочкой – надела она платьице в горошек, заплела она косички, завязала голубые банты, и пошла к нему. И спросила: может ли, дяденька, быть на свете что-то прекраснее солнышка? Открыл рот мыслитель, да только не повернулся у него язык девочку маленькую выругать, уж очень она была мила да пригожа. И согласился он с нею, что нет ничего прекраснее солнышка, и погладил по головке, и угостил конфетою. И возликовали люди, и понесли на руках и великого мыслителя, и вашу маму-девочку, и оказали им великие почести. И длилось празднование три дня и три ночи…

– Но папочка, разве это хулиганство?

– Хулиганство в чистом виде, даже не сомневайтесь.

Как-то раз под вечер, когда мы с братиками играли возле остановки в копейки, из подошедшего трамвая выпрыгнул подозрительной человек с двумя чёрными сумками, оглянулся по сторонам и юркнул на улочку, ведущую мимо райпищеторга к озеру. Жулик, решили мы и последовали за ним. Он был одет непримечательно: джинсы, кроссовки, светлая курточка с капюшоном, невнятного цвета волосы собраны в хвостик. Мы старались не отрываться, шли почти вплотную и даже видели маленькую прореху у него под мышкой, она раскрывалась и закрывалась в такт шагам. Он воровато поспешал вперёд и вперёд, не останавливаясь, только чуть помедлил перед широкими окнами горводоканала, в которых отражалось розовеющее небо, а когда улица кончилась, засеменил, вжав голову, прямо через луг к обрыву. На самом краю он расстелил газетку, уселся и раскрыл сумки. В одной оказался фотоаппарат, в другой – объективы. Мы были разочарованы: просто фотограф. Но чтобы не пропадать преследованию, мы дождались, пока он всё скрутит, настроит и прильнёт к видоискателю, и с воплями выскочили из кустов – с расчётом незатейливо напугать. И он действительно дёрнулся и выронил камеру, но не заругался и не погнался за нами, а прижал руки к груди и зашептал что-то умоляющее. Мы остановили подскоки, приблизились и прислушались. Он шептал: пощадите, милые ребятки! не сказывайте никому! Мы ничего не понимали, но на всякий случай приняли грозный и неприступный вид, чтобы разговорить его. От этого он совсем потерял голову и уже не шептал, а стенал в голос. Выяснилось, что он женат, имеет двух младенчиков и тянет ипотеку, и мы не должны губить его, если в нас осталась хоть капля человеческого. Мы сделали взоры чуточку снисходительнее, и тогда он дал волю слезам и поведал, что уж сотню раз зарекался снимать закаты, и в последний раз продержался почти год, но сегодня выпил сто грамм и сорвался. «Я ж профессионал… фотокор-документалист… если узнают про закаты – запрезирают, уничтожат, с плесенью смешают… позор страшный… из журнала выставят… предадут поруганию… даже на свадьбы не пустят… ниже плинтуса… пощады прошу… порвут портфолио… бездна отчаяния… таксистом…» «Но что плохого в закатах? – удивились мы. – Нам нравится!» Он затравленно взглянул на нас и, не сомневаясь, что мы глумимся и травим его, разрыдался. Тогда мы наконец пожалели его и сказали, что цена нашего молчания – три килограмма мармелада. Фотокор сразу повеселел и торопливо повёл нас в гастроном, отводя глаза и натягивая капюшон, якобы от ветра, но на самом деле в надежде, что мы не запомним его лица.