Когда мы с братиками перешли в следующий класс, директор собрал нас возле оранжереи и торжественно объявил о начале нового курса ботаники. Обрадовавшись, мы загомонили и затолкались локтями – потому что любили разные растения, особенно брокколи – но Хулио нахмурился и, возвысив голос, заявил прямо в лицо директору:

– Отчего вы учите нас неважному, а важному не учите?

– Что же по-твоему важно, дитя?

– Любовь! – отвечал Хулио с большой уверенностью.

Мы были восхищены братом и ликовали. Директор тоже обрадовался: он обнял Хулио, расхвалил его и подарил костяной гребешок с тонкой резьбой, изображающей созвездия. Не сходя с места, директор отменил всякую ботанику и отправил запрос в районо на достойного преподавателя любви.

В районо нас поняли сначала слишком прямолинейно и прислали жаркого брюнета с затуманенным взглядом, в белоснежной сорочке, расстёгнутой до солнечного сплетения. Он поглаживал себя по золотистой груди, поигрывал колечком, продетым в правый сосок, и часто наклонялся к нашим ушам, будто желая что-то шепнуть, но не шептал, а лизался, извилисто и щекотно. Именно в лизаниях и заключалась основная его идея: лишь с удовольствием облизав, можно по-настоящему полюбить. Вспомните поцелуи, вспомните самые потаённые ласки? Ведь правда же? Мы охотно лизались на уроках, но в целом отнеслись к брюнету скептически, и вскоре ему в помощь появился второй учитель.

Второй был тоже затуманен, но бледен и порывист, он учил, что развивать любовь нужно посредством неустанных размышлений о предмете, а самые лучшие размышления – это сочинение стихов. Подбирая ритм и рифмы, мы как бы подступаем к предмету с разных сторон, рассматриваем его одновременно отовсюду, и в каждой словоформе отыскиваем совершенство. Третий учитель, в толстом вязаном свитере, дополнял и отчасти опровергал второго: при размышлениях о любви, детки, надлежит оперировать не словами, но понятиями, и прежде всего следует чётко определить терминологию и построить семантико-статистический граф-вектор. Четвёртый учитель прикатил на велосипеде и, пригладив ладонью начёс, завёл разговор о семейном укладе, о здоровом наследовании, о крепкой державе, о мудрости предков. Математика – хорошо, приговаривал он, но вековые традиции пращуров – куда как лучше.

Директор едва успевал менять расписание, мы изнемогали от упражнений, а учителя всё прибывали и прибывали: всклокоченные искусствоведы, напомаженные психиатры, телеологи, кибернетики, адепты духовных практик, химики, артисты кино и даже экономисты. В конце учебной четверти они попытались устроить нам экзамен, но из-за преподавательской давки мы с братиками так и не смогли пробиться в актовый зал.

Мы пошли к озеру и неподвижно сидели на обрыве до самого обеда. Мы были до такой степени переполнены любовью, что боялись пошевелиться – при неосторожном движении любовь лопнула бы изнутри наши тонкие оболочки. Мы понемногу выпускали её – на широкую воду, на медленные облака, на травяные метёлочки, друг на друга – и она сочилась из нас медовыми струями, почти осязаемыми. А я обнаружил – хотя скрыл это от братьев в тот день – что полюбил свой мизинчик. Немного искривлённый, с трогательными морщинками, он казался мне маленьким весенним цветком в своей нежной беззащитности. Опустив руку в карман, я незаметно ласкал его, и он отвечал мне чуть заметным, но преданным дрожанием.

Больше всего на свете наш папа любил одолжаться. Ни дня не проходило, чтобы он не приносил домой новый пухлый конверт с банковскими билетами – то от соседей, то от коллег, то от одноклассников, то от бакалейщиков, то от стоматологов. Всякий раз, снимая шляпу, он потрясал конвертом и вскрикивал в нашем направлении: берите в долг, детки! берите много! берите с охотой! Мы обычно не соглашались и намеренно возражали ему – чтобы снова послушать назидательную сказку о пользе долгов. Нам нравилось, что у главного героя из рассказа в рассказ непредсказуемо изменяются черты, вроде причёски, длины носа или пристрастия к определённому сорту зубного порошка, и мы упрашивали папу живописать его как можно подробнее. Папа морщился и нетерпеливо описывал внешность, биографию, жизненный уклад, привычки, а потом, со значением взглянув на нас, переходил к бессмысленной сути. Якобы тот человек проживал в некотором царстве и до судорог не переносил долгов, и даже не только денежных, а в любых видах и формах. И якобы однажды во время чистки зубов он рассудил, что счастливая и полная нег молодость – это также не что иное, как долг, взятый у старости, который вскоре придётся с лихвою возвращать болезнями, бедностью и одиночеством. Сделав такое умозаключение, он понял, что из-за своей беззаботности уже успел изрядно одолжиться, и принялся поспешно исправлять положение. Он спустился по улицам вниз, к заброшенным докам, и выбрав самый влажный и тёмный подвал, поселился там отшельником. Питался он улитками и устрицами, питьевую воду брал из сливной трубы спичечной фабрики, а зубы чистил песком и пивными пробками. Вскоре у него развился кашель и коленная дрожь – добрые знаки, подтверждающие верность пути – и он проводил вечера, высчитывая количество времени, оставшееся для уплаты долга и окончательного выкупа. Получалось лет пять или десять, в зависимости от способа исчисления, но для верности он прожил в подвале пятнадцать, потом ещё три, а потом неожиданно преставился. «Что значит преставился, папочка?» – спрашивали мы. «Это значит переместился в рай, детки! Это значит зря выплачивал, это значит зря брезговал!» Мы раскрывали розовые ротики, желая возражать, но тут входила мама, и папа, уже не слушая нас, звонил в ресторан, заказывал шампанское, ужин и торт.

– Что, паскуда? – говорил мне мой программист. – Допрыгалась?

Ему доставляло удовольствие обращаться ко мне в женском роде. Он пинал меня коленкой под рёбра, и нежные внутренности мои отвечали глухим охом. Что значит паскуда? До чего я допрыгался? Он приносил мне картонную коробку с обувными принадлежностями – различными щётками, баночками, тюбиками, бархатными тряпочками – и пихал в неё лицом.

– Видишь? Видишь?

Поначалу я не видел разницы между ваксой и гуталином, и за это он «делал мне сливу», зажимая меж двумя пальцами нос и нещадно выкручивая. Склонив голову, я прилежно начищал и полировал его лаковые остроносые туфли, добиваясь чёрно-радужного перелива на изгибах, но он ни разу меня не похвалил, и лишь издевался, резко выдёргивая ногу, чтобы я упал.

– Шелупонь мелкая!

Время от времени он грозился, что перепишет меня с пи-эйч-пи на джава-скрипт, но я не пугался, потому что не понимал. У него были широкие лилово-синие губы, как будто замёрзшие, и маленький треугольный носик с трогательными серыми волосинками внутри, на которых иногда сидели капельки. Пальцы у него были морщинистые, приплюснутые, с чешуйками сухой кожицы вокруг ногтей.

– Погоди же! Я тебя проучу!

Он зевал. Он давал мне тупой консервный нож и заставлял открывать ему жестяные банки со сгущённым молоком и заплющивать зубчики, чтобы он не поранился. Пока я ходил по сайтам, рекламируя лапшу, он лакомился сгущёнкой, черпая её особой кофейной ложечкой, совсем маленькой, чтобы длить наслаждение. Доев сгущёнку, он водил пальцем по стенкам банки, собирая остатки, и мне не оставалось совсем ничего.

– Отныне тебя зовут Роллтон-бой! Ясно?

Дрожа от голода, я наливал в опустошённую банку тёплой воды, и она чуть белела. Качая ногой, он наблюдал, как я пью. Отрабатывая подачку, я штопал его сырые носки – он утверждал, что нужно сперва штопать, а потом стирать, так прочнее – и до крови кололся кривой иголкой. Увидев кровь, он приходил в оживление, хватал мою руку, вытягивал и с азартом ждал, пока кровинка капнет.

– Ничтожество малахольное! Даже крови в тебе нет. Убирайся!