Толик, стесняясь, молчал, брал щётку и легонько чистил ему плечи, как в детстве, какие-то едва заметные соринки. Я, налив директору немного вина, садился подле него на пол и склонял голову ему на колени, вдыхая уютный, древесно-мховый запах одеколона.

– Ролли, Ролли, помнишь, как тебе нравились алебастровые шарики?..

Я не помнил никаких шариков, и даже плохо представлял себе, что такое алебастр; кажется, он путал меня с Томом Сойером. Но я только кивал и улыбался, не всё ли равно.

– Ну а ты Коленька, как же ты так, а?.. Душа за тебя болит...

Колик смущённо скрещивал руки, пряча наколки на косточках. Защищаясь, он отвечал, что главное – порыв к совершенству, неважно, чем занимаешься, поэзией или разбоем.

– Вы же сами нас так учили.

Директор брал сухими пальцами бокал и выпивал глоточек, потом вздыхал, щурясь от удовольствия. Помните, как мы пели в классах? Давайте споём?.. И он медленно, старательно начинал: «жили двенадцать разбоойников…» Мы пели несколько песен, а потом он вставал, и мы провожали его до калитки, к супруге. У директора были такие сухие пальцы, что на бокале не оставалось никаких следов, будто из него пили в перчатках.

Однажды за завтраком, попивая у барной стойки капучино и дожидаясь первых круассанов – мне нравилось встать пораньше и поедать их горячими – я размышлял о судьбах Истории, о древних империях, о Греции и Гиперборее, о готах и гуннах, о роли личности в путях цивилизации. И вдруг меня озарило: почему бы не отравить моих ненавистных врагов, как это совершалось испокон веков с неугодными царями и герцогами? Отравление – простой и мирный способ отправления к праотцам, не привлекающий лишнего внимания, в какой-то степени даже закономерный, «своим чередом». Некоторое затруднение вызывало то, что проклятые программисты вместо вина пили газированный оранжад «фанта», а газировку невозможно вскрыть незаметно – они тут же заметят, что пузырьков стало меньше. Поэтому оставался сложный путь – травить твёрдую пищу. Но примитивность и постоянство программистов оказывались здесь большим подспорьем: они питались одной только пиццей, которую заказывали в ресторане напротив. Впиваясь в подоспевшие круассаны, пышные и нежные, чуточку сочные, отменные, я предвкушал долгожданное – отмщение и удовлетворение. Заговорщицки подмигнув гарсону, я надвинул шляпу на глаза и, воображая себя молодым Делоном на ярком солнце, пересёк улочку и незамеченным нырнул в полумрак пиццерии. Свистнув круглых поварят, тотчас сбежавшихся ко мне с подвала и с террасы, я подробно проинструктировал их и передал в маленькие мучные ручонки три свёртка: свинец, мышьяк и цианид. Не перепеките, чумазики, иначе всё испортите! Их умильный лоснящийся хозяин поклонился мне из угла, и я улыбнулся – этот знает толк. Пока пицца пеклась, я сел за столик снаружи, вытянул ноги и раскрыл газету. Солнце пригревало, ласкало сквозь шляпу, безусловно благоволило моему замыслу, и я представлял, как это будет: «Господа, кому пиццу? Свежайшая! Ай да пицца! И, хоть до обеда ещё далеко, они повскакивают, сгрудятся вокруг, вечно голодные, вечно поношенные, вечно засаленные, и будут тянуть костистые веснушчатые руки, и хватать самые широкие куски, и жирно выжимать кетчуп, и жадно жевать, и губы будут в муке, и по подбородку потечёт жёлто-зелёное масло. И они будут корчиться в необратимых судорогах, и молить о помощи, и умирать. И я, наконец, спустя годы мучений, сброшу ярмо, сковырну клеймо и выйду на свободу, к братикам, к маме и папе!» Пиццы вынес сам хозяин – на огромных фаянсовых тарелках, щедро сырные, румяно томатные, благоухающие душицей, с присовокуплённой в знак доверия высокой бутылью уксуса. Подхватив всё разом с небывалой для меня сноровкой, я опрометью бросился в машинный цех, где корпели над паскалем и ассемблером приговорённые к умерщвлению негодяи. Первый этаж, порог, второй, третий – уже слышны их гнусавые голоса – четвёртый, двойная чёрная дверь, порог – «Господа!» – и первые повороты голов, первые бесцветные рыбьи глаза – и вдруг хруст, потеря равновесия, будто ступил в яму – полёт на пол, на дубовый в бежевых прожилках ламинат... это подломился мой каблук! Я видел на себе все плоские глаза, я видел пыль на полу, видел, как остро раскололся фаянс, как размазались по поддельным доскам пиццы, как катится вдоль плинтуса свинец, как просыпается в щели мышьяк, как испаряется цианид. «Какой ты неуклюжий, Роллтон-бой, право же. Это пицца? Что ж, ты лишил нас пиццы, сколь нежданной, столь и желанной! За это ты будешь жестоко наказан; но после. А сейчас пшёл вон!»

<…> невольно задумываешься о том, как хорошо и просто было раньше, когда каждая твоя слезинка вызывалась явственными телесными причинами: или папа вытянет кнутовищем за двойку, или мама поставит на колени за оторванный рукав, или ты, не вписавшись на велосипеде в поворот, разобьёшь себе локти об асфальт. Или слёзы голода поздним вечером, когда холодильник за замке, и нет ничего, кроме пресных овощей, сыра и кислых яблок. Помните? Дальше – сложнее. Слёзы теряют связь с физикой, и тем труднее их удержать. Не проходишь по конкурсу из-за свиного аттестата, не берут на работу из-за бородавок на руках, невесты бегут из-под венца из-за впалой груди и незнания языков, посольства отказывают в визах из-за грязи в сгибах паспорта. И стали бы мы преодолевать, если бы знали дальнейшее? Годы идут, и причины для слёз становятся всё пустяковее: жена избегает ласки, дочки обзываются старым бараном, хулиганы разбивают зеркало заднего вида… Казалось бы, сколь смехотворно! Но рыдания рвутся из глубин всё безудержнее. И время летит, летит. Вот уже плачешь из-за каких-то птичек, из-за каких-то дурацких котяток, из-за стишков и песенок. И вот уж и птичек не нужно – ты плачешь и плачешь, и вроде бы всё хорошо – но подвываешь и всхлипываешь, и никому тебя не остановить… Как невыносимо грустно! Скажите, братики, так ли у вас? Мы же похожи? <…>

Когда папы не было дома, а у нас с братиками вызревали неразрешимые вопросы, мы поднимались в светлицу и подступались к маме.

– Маменька, а почему в нашем городе все такие счастливые и довольные жизнью? Где возвышенные страдания, где гордые борения?

– Ах, детоньки вы мои. Водились у нас раньше страдальцы, а как же. Водились, да повывелись, – мама говорила медленно, нарочито напевно, по-былинному, а коса у неё была толстая-толстая, золотая.

– Ах, маменька, расскажи! Отчего они повывелись?

– Отчего не рассказать? И расскажу. Слушайте, детоньки мои милые. Давным-давно-предавно водилось у нас в городе много-премного страдальцев: у кого болезни да хвори, у кого любовь неразделённая, у кого золота недостача, а у кого и настоящая вселенская скорбь. Плакали они, горевали, и мольбы горячие возносили. А один из них, самый несчастный, проснулся однажды с истиною с сердце. Собрал он всех страждущих и так сказал: «Невыносима юдоль скорби, сил больше нет смерти и райских блаженств дожидаться! Довольно медлить! Убьёмся, братья и сестры!» «Да, да!» – закричали все. Но он велел им погодить: «Погодите! Руки на себя наложить – страшный грех. Сделаем, братья и сестры, хитроумно: пусть меня утопит кто-нибудь из вас, и я, невинно погубленный, вознесуся прямо в кущи! А злодей, значит, пусть покается потом, и простится ему. А потом, значит, пусть его следующий убьёт, и тоже покается. Уразумели? Топите меня теперь!» И утопили его, и отлетела душа. Покаялись люди примерно, и друг за друга принялись. И отлетала душа за душою в синее небо. Вот так и повывелись все наши страдальцы, всего за неделю. Только один остался, последний, которого уже некому топить было – никого, кроме счастливых людей, не осталось. Так и маялся он до самой старости, горемыка...

– И что же, маменька, они все правда попали в рай?