ГОТОВИТСЯ ПОПЫТКА СНЯТЬ ГОРБАЧЕВА. НАДО СООБЩИТЬ БОРИСУ НИКОЛАЕВИЧУ.

Стараясь как можно естественнее поддерживать разговор, я написал порусски на том же листке:

Я ПЕРЕДАМ. КТО ЭТО ДЕЛАЕТ?

Попов бросил взгляд на листок, написал несколько слов и передал бумажку мне. Я увидел следующие имена:

ПАВЛОВ, КРЮЧКОВ, ЯЗОВ, ЛУКЬЯНОВ

Когда я прочел, Попов отобрал у меня листок, разорвал его на мелкие кусочки и сунул себе в карман.

Мы поговорили еще минут десять–пятнадцать. Не следовало резко обрывать нашу встречу, чтобы не вызывать подозрений. Мы побеседовали об избирательной кампании, о планах Попова по дальнейшему развитию Москвы и об его оценке перспектив частного сектора. Думаю, это было достаточным прикрытием для микрофонов КГБ, хотя оба мы говорили, что придет в голову.

Попов уехал около 12:30, а я поспешно набросал несколько слов, положил сообщение в конверт, заклеил его и отправил с офицером американского посольства своему заместителю Джиму Коллинзу с указанием наибыстрейшим и наинадежнейшим способом переправить в Вашингтон. Сообщение было адресовано госсекретарю Бейкеру (который в то время находился в Берлине), помощнику президента по национальной безопасности Бренту Скоукроффту и президенту — и только, если они не решат иначе. Из–за разницы во времени оставалось всего два–три часа до встречи президента Буша с Ельциным.

Днем мне позвонил по надежному телефону заместитель госсекретаря Роберт Киммитт и сообщил, что президент Буш передаст мое сообщение Ельцину, но что я должен отправиться к Горбачеву и предупредить его. Я согласился, но сказал, что президент Буш должен, конечно, сказать Ельцину, что сведения исходят от Попова, но никому другому его имя раскрывать нельзя. Кроме того я считал, что вообще не надо называть фамилий. У нас же не было подтверждения того, что Крючков или кто–либо из остальных готовят заговор против Горбачева. Поэтому я предложил сказать Горбачеву, что у нас есть неподтвержденное сообщение о готовящемся заговоре, о чем ему следует знать, Киммитт согласился со мной и заверил меня, что все понимают необходимость не упоминать Попова, кроме как Ельцину.

Даже если бы наша информация была более точной, я бы не решился назвать Горбачеву имена заговорщиков. Ну как можно поверить, что американский посол сообщает главе государства, которое до недавнего прошлого было противником его страны, что премьер–министр этого государства, глава разведки, министр обороны и председатель парламента устраивают заговор против него? Не будет ли это выглядеть вмешательством в чужие дела в собственных интересах, попыткой посеять подозрения и произвести раскол? Нет, если все действительно так, то Горбачеву придется самому обо всем догадаться. Учитывая то, что происходило в Верховном Совете, он обойдется без подсказок.

Я позвонил Черняеву и попросил о срочной встрече с Горбачевым. Через несколько минут Черняев перезвонил мне и сказал, что я могу сразу приехать. В Москве вечерело, но все еще было светло — это был день летнего солнцестояния. Когда я вошел в кабинет Горбачева, он уже собирался уходить, с ним был только Черняев, да и я не взял с собой никого. Горбачев был в размягченном состоянии и, казалось, не спешил услышать, что я намерен ему сказать.

Он приветствовал меня словами: «Здравствуйте, товарищ посол», — и попросил не обижаться — он–де вовсе не намекает, что я служу интересам кого–либо кроме своего государства, просто меня здесь считают членом совместной команды по приведению к единому знаменателю американской и советской политики. Я стал, продолжал Горбачев, влиятельным членом советского общества, человеком, который не только способствует лучшему взаимопониманию между нашими странами, но и проведению реформ в Советском Союзе. Как он уже говорил во время нашей предыдущей встречи, он не понимает, почему я решил уехать в такое критическое для страны время, как раз тогда, когда оба государства нуждаются в моей помощи. Горбачев выразил надежду, что мы сможем еще раз встретиться для более длительного прощания, когда он вернется с заседания «семерки» в Лондоне в будущем месяце.

Я почувствовал себя неловко от лестных слов Горбачева, и это, наверное, было заметно. Во всяком случае, Черняев это заметил, как явствует из его отчета об этой беседе. Меня же больше всего заботило то, как сказать Горбачеву о заговоре; он сыпал комплиментами, а я думал: «Как я все это изложу в своем отчете?». Обычно я докладывал обо всех разговорах с Горбачевым почти буквально, насколько позволяли память и наскоро нацарапанные записи, но если я повторю, даже в пересказе, комплименты Горбачева, это будет отзывать самовосхвалением, и кое–кто из чиновников, вечно ищущих намека на самоуверенность со стороны коллег, могут даже заподозрить, что я намеренно преувеличил его слова. Я решил опустить всю эту часть беседы в своем отчете — сказать лишь коротко о риторическом вопросе Горбачева насчет моего скорого отъезда.

Мы сели за длинный стол в его кабинете, который стал мне таким знакомым, я — лицом к окнам, а Горбачев и Черняев — с противоположной стороны. Горбачев спросил, зачем президент Буш послал меня к нему. Я тщательно подготовил и продумал то, что собирался сказать.

— Господин президент, — сказал я, — президент Буш просил меня известить вас о сообщении, которое мы получили и которое крайне взволновало нас, хотя мы и не имеем подтверждения. Это не слух, но и не достоверный факт. Дело в том, что существует попытка убрать вас с вашего поста, и это может произойти в любой момент, даже на этой неделе.

Горбачев покачал головой и усмехнулся, потом принял серьезный вид.

— Передайте президенту Бушу, что я тронут. Я уже некоторое время считаю, что мы стали партнерами, и сейчас он это доказал. Поблагодарите его за беспокойство. Он поступил так, как следует поступать другу. Но скажите, чтобы он не волновался. Я все держу в руках. Завтра увидите.

Мне приятно слышать, сказал я, что для такого сообщения нет основания. Как я уже говорил, мы не можем это подтвердить, но считаем достаточно серьезным, чтобы обратить внимание, и президент Буш чувствовал себя обязанным довести эти сведения до Горбачева.

Тут Горбачев в своей излюбленной манере произнес монолог. Он–де знает, что то и дело возникают разговоры об отстранении правительства, Времена нынче неспокойные. Павлов, будучи компетентным экономистом, не является опытным политиком — он все еще учится. Он уже признал, что допустил в понедельник ошибку. В последнее время вообще наметился заметный сдвиг к политическому примирению. Развивается сотрудничество даже с Ельциным. Скоро будет подписан Союзный договор, а поездка его, Горбачева, в Лондон на встречу «семерки» явится дальнейшим шагом на пути к включению России в мировую экономику. Общественность поддерживает экономические реформы — люди показали это, проголосовав за Ельцина, но они жаждут также окончания политической конфронтации.

Тем не менее, продолжал Горбачев, существуют силы, которые пытаются заблокировать реформы. Есть такие силы даже в парламенте. Такой позиции придерживаются многие в группе «Союз», хотя и не все. Недовольные выступают против процесса примирения. Он не исключает возможности того, что кое–кто поговаривает об отставке правительства, и возможно, это и послужило основой для нашего сообщения.

Я с облегчением узнаю, сказал я Горбачеву, что дело движется в нужном направлении, а особенно приятно видеть развитие его сотрудничества с Ельциным. Если бы их отношения порвались, трудно было бы с оптимизмом смотреть в будущее.

Провожая меня к двери, Горбачев повторил, что завтра я увижу, насколько он держит все под контролем. И в самом деле на другой день он выступил в Верховном Совете и подавляющим большинством голосов добился отклонения требования Павлова о дополнительных полномочиях. Однако при этом он совершенно необъяснимо набросился на тех, кто, по его выражению, «пытается вбить кол» между ним и Павловым. Я порадовался, что не назвал Павлова и остальных, поскольку это, по всей вероятности, усилило бы недоверие Горбачева к моему сообщению. Лишь позднее я понял, что Горбачев мог подумать, не было ли наше сообщение вызвано нападками со стороны людей вроде полковника Алксниса, а не махинациями тех, кто пытался убедить Верховный Совет лишить его власти.