Далее Горбачев пустился осмеивать мысль о грядущей диктатуре. Сам он не домогался диктаторской власти, а только тех полномочий, какие необходимы, чтобы вести общество через преобразования. Что же касается других.
«Я как президент сегодня не располагаю никакой информацией, — а информация у меня довольно обширная, — которая подтвердила бы, что кто–то где–то приготовил нам хунту или какую–нибудь другую диктатуру… Нет, подобной информации у меня нет».
——
Уныние, прерываемое и подчеркиваемое нарочитым ликованием мелких группок сверхпатриотов, повисло над вестибюлями Дворца Съездов, когда депутаты расходились с заседания, Я поравнялся с Александром Яковлевым, шедшим, прихрамывая, к гардеробу. И спросил, каким представляется ему будущее.
«Ничего хорошего из этой охоты за ведьмами не выйдет, — ответил тот.
— Помните маккартизм в вашей стране? Он только навредил. Так и у нас здесь сегодня то же самое».
————
В тот вечер оба выступления были полностью переданы по телевидению. Я смотрел их затаив дыхание. Где тот Шекспир, кому по силам оказалось бы постичь загнанную вглубь эмоциональную силу такого поединка двух государственных мужей! Пять с половиной лет назад они вместе взялись за трудное дело. Шеварднадзе добился великолепного успеха в решении внешнеполитических задач перестройки, а Горбачев ныне явно перешел к отступлению на внутреннем фронте. Мне казалось, что я довольно хорошо знаю Шеварднадзе, чтобы понимать: он не трус, не отступник. Да, он явно чувствителен к критике, но, будь надежда на победу, он продолжал бы сражаться. Шеварднадзе, должно быть, почувствовал, что Горбачев готов принести его в жертву ретроградам, копившим силу для наступательного удара.
Любопытно, что Горбачев, высказываясь по поводу отставки Шеварднадзе, подтвердил это. Он признался в намерении выдвинуть Шеварднадзе в вице–президенты. Но ведь то был новый пост с неясными обязанностями. То был бы пинок вверх — при том условии, что съезд одобрил бы его выдвижение, а ведь даже это могло бы не обойтись без неприятной схватки.[88]
Больше года шли пересуды, будто Шеварднадзе могут перевести на другую работу. Он идеально подошел бы на должность премьер–министра, где его чувствительность к настроениям нерусских национальностей в какой–то мере компенсировала бы слепоту Горбачева. Но раз Горбачев отдал предпочтение правительству правого толка, невозможно было представить себе, чтобы на Шеварднадзе пал выбор стать главой такого правительства.
Меня интересовало, не было ли каких других причин. Шеварднадзе явно надеялся, что его призыв к «демократам» вновь взяться за дело, пока не станет слишком поздно, сплотит их. Но была ли у него информация о планах путча? Или о планах со стороны Горбачева принять на себя диктаторские полномочия? Этого знать мне было не дано.
Хотя Шеварднадзе согласился остаться в министерстве иностранных дел «на несколько дней», пока не будет назначен его преемник, встретиться с ним сразу не удалось. В поисках дальнейших объяснений поступка Шеварднадзе я посетил Сергея Тарасенко, одного из ближайших его помощников. Тарасенко сообщил мне, что в течение года Шеварднадзе не раз всерьез подумывал об отставке. Его решению предшествовала целая серия событий, убедивших его, что советское правительство идет к расширению применения силы, в чем лично он участвовать не желал. Особенно его огорчило, что Горбачев мало чем помог ему, когда военные дали обратный ход некоторым соглашениям о контроле над вооружениями, которые он готовил, а сам Горбачев одобрял.[89] Лукьянов интриговал в Верховном Совете с целью выставить Шеварднадзе в дурном свете, придерживая направленные на ратификацию договоры, а затем представляя их в последнюю минуту депутатам с лживыми обвинениями, будто МИД не сумел внести их вовремя. Он же назначал слушания на такое время, когда Шеварднадзе не было в стране и он не мог ответить на возникавшие вопросы. Тарасенко не верил, что Лукьянов повел бы себя так, если бы Горбачев всецело поддерживал Шеварднадзе.
Тарасенко подтвердил, что Шеварднадзе заранее ни с кем не советовался, за исключением своей жены, детей и своих помощников — Теймураза Степанова и самого Тарасенко. Все они единодушно согласились с тем, что ему следует уйти.
Я спросил Тарасенко, располагал ли Шеварднадзе особой информацией о грозящем путче. О каком–либо конкретном заговоре он не знал, услышал я в ответ, но чувствовал, что есть группировки, намеревавшиеся силой удержать страну в целости и что Горбачев нынешней своей политикой играет им на руку. Горбачев, возможно, считал, что выигрывает время, но в конечном счете его оттеснили бы в сторону те, на кого он опирался. Учитывая эти обстоятельства, Шеварднадзе не мог оставаться в правительстве. Он счел, что лучше послужит стране, сплачивая демократические силы извне.
————
Со всех сторон нас уверяли, что советская политика в отношении Соединенных Штатов останется неизменной. На Рождество Горбачев направил президенту Бушу личное послание, заверяя его, что политика, которой следовал Шеварднадзе, не изменится. Сам Шеварднадзе заявил нам, что не ушел бы в отставку, не будь он уверен, что позитивный курс в отношениях между США и СССР прочно закреплен. Три недели спустя, когда Горбачев назвал преемника Шеварднадзе, он остановил свой выбор на карьерном дипломате Александре Бессмертных, как утверждал и, не только из уважения к способностям Бессмертных, но еще и потому, что нужно было успокоить Соединенные Штаты.
Нам Бессмертных был хорошо известен, и мы в высшей степени ценили его. Он долгое время работал на различных должностях в Вашингтоне, затем в Москве возглавлял в МИДе управление по делам США. Шеварднадзе, став министром иностранных дел, быстро продвинул Бессмертных до первого заместителя министра, а в начале 1990 года направил его в Вашингтон послом.
Знания Бессмертных тонкостей американской обстановки, соединенное с высоким умом, прямотой и стремлением к конструктивности, сделали его очень деятельным представителем советских интересов и принесли уважение коллег. Я знал его по работе с начала 70–х годов, когда был заведующим отделом по делам Советского Союза в государственном департаменте, а Бессмертных — политическим советником в советском посольстве. Даже в те времена холодной войны было очевидно, что Саша, как мы его называли, отнюдь не штампованный советский дипломат. Никогда не проявлял он какой бы то ни было нелояльности к советской политике, но всегда сохранял способность обсуждать вопросы разумно и без злобы. У нас сложилось впечатление, что, даже когда он не мог согласиться с нами, он понимал, о чем мы говорили, и точно сообщал об этом.
Однажды я вышел из себя, когда Громыко прислал личное письмо государственному секретарю Уильяму Роджерсу, требуя, чтобы тот запретил демонстрировать в кинотеатрах Соединенных Штатов снятый в Европе фильм о Ленине, который Москва посчитала неуважительным. В тот вечер, оказавшись на приеме в советском посольстве, я отвел Бессмертных в сторонку и принялся выговаривать ему за то, что он не объяснил людям в Москве, в какое смешное положение это письмо ставит их всех. Саша и не пытался оправдывать письмо, но заметил, что этот вопрос с особым чувством воспринимается в Кремле. После чего обронил, что пройдет, наверное, лет десять, а то и больше, прежде чем к Ленину станут относиться бесстрастно.
Такое заявление высокопоставленного советского дипломата обращало на себя внимание во времена, когда брежневский режим ринулся в контрнаступление на свободу мысли. В нем был виден человек, способный мыслить самостоятельно и старающийся быть честным, насколько это позволяла его работа.
О том, что Горбачев выбрал Бессмертных преемником Шеварднадзе, я узнал в середине января. В те несколько недель, что прошли между отставкой Шеварднадзе и назначением Бессмертных, натянутость в наших отношениях усилилась, но по причинам, не имевшим отношения ни к тому, ни к другому советскому министру иностранных дел.
