– Да. Я стал его частью. И, что бы кто ни говорил, я по-прежнему уверен, что мы должны опубликовать поэмы Катулла и его друзей.

– Катулла?

– Это римский поэт; он пишет о любви и… и физическом влечении.

– Я могу прочесть его? Бруно, принеси мне его стихи, пожалуйста.

Он резко отмахнулся от нее.

– Этому не бывать! Для монахини это совершенно неподходящее чтиво!

Джентилия с любопытством взглянула на него.

– Ты, кажется, не столько испуган, сколько рассержен, Бруно? Быть может, тебе стоит наложить проклятие на того священника.

– О чем ты говоришь, Джентилия?

– Пойди к ведьме, и пусть она наложит на него чары.

– Ты нездорова? Быть может, позвать кого-нибудь, сестру например?

– Разъедающее заклятие, чтобы оно пожрало его изнутри.

– Джентилия!

– И, раз уж мы об этом заговорили, пусть оно пожрет и ту, что ест живьем тебя.

Бруно попятился, не сводя глаз с сестры. А та принялась с силой втыкать иголку в свое кружево, приговаривая:

– Пожрет! Пожрет! Пожрет! – Ткань быстро пропиталась кровью, и Джентилия отшвырнула ее от себя и протянула Бруно окровавленный палец, как делала всегда, когда они еще были детьми.

– Забери у меня боль, – высоким детским голоском приказала она.

Светловолосая тощая монахиня с острыми чертами лица подбежала к ним и обняла Джентилию за плечи.

– Она слишком много работала в последнее время, – сказала она Бруно и поспешно увела его сестру прочь.

Теперь мы крепко держимся друг за друга не только из любви, но и от страха. Этот священник из Мурано распял бы моего мужа, если бы мог. Пошли слухи, что он нанял разбойников, дабы те запугали печатников и книготорговцев. Но пока что эти угрозы остаются невидимыми, и нам не с чем идти к стражникам жаловаться. Мы знаем, что не можем ничего сделать.

Мои искусные маленькие слухи, призванные причинить вред одному лишь Жансону, удвоили и утроили силу своего яда. Я не понимаю, как это вышло. Теперь ходят упорные разговоры о том, что краска в книгах вызывает язвы на коже. Разумеется, в доказательство предъявить нечего, но страх ширится и даже становится сильнее именно из‑за отсутствия надежных свидетельств, потому что воображаемая язва куда опаснее настоящей опухоли.

Теперь случаются целые дни, в течение которых моему мужу не удается продать ни единой книги, тогда как раньше он обходил книготорговцев и те хвастались ему, как сбыли с рук дюжину или даже две его печатных изданий. В такие дни он приходил домой, переполненный гордостью.

А вчера вечером, вернувшись домой, он поинтересовался у меня, не пришло ли нам время отказаться от услуг кормилицы.

– По-моему, мальчик уже достаточно взрослый, чтобы обходиться без нее, – заметил он.

Он был слишком горд, чтобы прямо сказать мне: мы более не можем позволить себе платить ей и кормить ее. Я знала, что сэкономленная сумма будет очень мала, но таким образом он давал мне понять, в каком критическом положении мы оказались. А ведь он до сих пор не знает, что во всем виновата я!

– Разумеется! – мило лгу я. – Тем более что он почти перестал слушаться ее. Завтра я скажу ей об этом.

С того дня я начала высматривать мясо подешевле и перестала покупать кусочки стекла для украшения дома, как и всякие деликатесы, если цены на них кусались. Я пообещала себе, что отныне буду вести смиренный и скромный образ жизни.

Кроме того, в последнее время я стараюсь не думать плохо о быстрых книгах. Я просто страшно жалею о том, что сделала. Я хочу, чтобы они вновь начали преуспевать. В голову мне пришла еще одна интересная идея, а я пока не разучилась доверять своим идеям и потому предложила ее своему мужу.

Вот в чем она заключалась: мы должны опубликовать Катулла, причем как можно быстрее. Я была храброй и отважной, как Паола, когда говорила ему об этом.

– Что, сейчас? – Он едва не повысил голос, настолько его поразило мое предложение. – Когда у нас и так полно других неприятностей? – И он с недоумением взглянул на меня.

– Именно поэтому, – ответила я. – Хуже все равно не будет.

И тогда он рассказал мне кое о чем, что долго носил в себе, утаивая от меня (похоже, у нас обоих есть свои секреты!). Несмотря на громкие вопли этого священника из Мурано, вельможа Доменико Цорци настойчиво советует ему напечатать Катулла, обещая купить сразу четверть первого тиража. Нашелся и еще один аристократ, Николо Малипьеро, который тоже приходил к нему в кабинет, и тоже по этому самому поводу. Он просил его опубликовать эту книгу и пообещал купить сразу двадцать экземпляров, если они будут напечатаны на отличной болонской бумаге. Но не вызывает сомнений и то, что под этими красивыми словами таится угроза. Хотя об этом они и не говорили вслух, их улыбки означают следующее: «Если вы не дадите нам то, что нам нужно, мы найдем это в другом месте». Эти люди известны тем, что тратят огромные деньги на шлюх и даже путаются с иноземными женщинами, поэтому я сомневаюсь в их мотивах. По крайней мере я думаю, что они имеют очень слабое отношение к литературе, зато прекрасно объясняются со снедающей их похотью.

Мы с мужем не говорим о таких вещах, потому что заботы о хлебе насущном вновь бросили между нами маленькую тень, и мы уже не так открыты и беспечны друг с другом, как раньше. Мы чувствуем себя подавленными оттого, что упали в глазах всего мира.

Мне очень хочется облегчить душу и признаться в своем преступлении, но всякий раз, едва только слова уже готовы сорваться с моих губ, чья-то рука у меня в горле запихивает их обратно, в глубины колодца моей вины.

Книги перестали сжигать на кострах. Прекратились преследования и казни.

Искупив свою вину очищением, печатная индустрия, хромая, неуверенно и робко двинулась дальше, не считая Николя Жансона, который по-прежнему процветал.

Шрифт его был настолько красив, что Венделин не мог отделаться от мысли, что конкурент подбирает текст, который отличался бы величественной красотой, достойной быть им напечатанной. После него, после его римской и греческой ротонды[153] всем остальным ничего не оставалось, кроме как подражать ему.

И публиковать то, что не осмеливался печатать Жансон.

Венделин решил обсудить свои проблемы с невесткой. Если Паола, отличавшаяся недюжинной проницательностью и хладнокровием, сочтет разумным решение опубликовать Катулла, тогда он будет считать, что заручился благословением самого Иоганна.

Он принес ей несколько страниц гранок с поэмами о воробьях и стихами о поцелуях. Хотя самые непристойные пассажи он взять с собой не осмелился, его охватило смущение, когда он смотрел, как она читает интимные строки. Венделин стоял молча, чувствуя дрожь в коленях в ожидании ее вердикта.

Она быстро пробежала страницы глазами и повернулась к нему.

– Это не в моем вкусе, но продаваться они будут хорошо. Люссиета знает, что ты пришел ко мне?

Вместо ответа он понурил голову.

– Так я и думала. И лучше ничего ей не говори. Кстати, раз уж ты здесь, я хотела бы обсудить с тобой кое-что.

Но Венделина захлестнуло чувство вины за каждую минуту, проведенную тайком в ее обществе, поэтому он извинился перед ней и выскочил за дверь, на прощание благодарно пожав ей руку. Он поспешил прочь, надеясь, что никто его не заметил. Но если Люссиета сейчас смотрит в окошко… Он надеялся, что она еще не вернулась с Риальто. Хотя иногда подчеркнутая общительность супруги вызывала у него в душе легкие сомнения и даже недовольство. Она настаивала на том, чтобы ежедневно бывать на Риальто, уверяя, что ходит туда для того, чтобы выбрать самое лучшее и запастись тем, что она называла «очередной порцией новостей», но Венделин был уверен, что у нее были на то и другие, не столь явные причины.