Речь свою она начала с высокопарного сообщения о том, что в нынешнем году церемония, посвященная Bona Dea, состоялась в Виа Сакра, резиденции Юлия Цезаря, верховного понтифика, в присутствии его супруги Помпеи и его матери Аурелии.

– Знаю, знаю! – нетерпеливо прервал я весталку.

Тут моя свидетельница поднесла ладошку ко рту и выразительно закатила глаза в качестве прелюдии к тому, чтобы вновь пережить свои самые яркие воспоминания.

Я в раздражении уставился на нее, ожидая, пока она успокоится.

– Только факты, будь любезна, – строго заявил ей я. – И никакой истерики.

Она пожала плечами и опустила глаза. По-видимому, скандал разразился как раз перед тем, как церемония достигла своей кульминации. (Я надеялся, что моя весталка во всех подробностях просветит меня на этот счет, но, похоже, ничто на свете не способно заставить женщин нарушить обет молчания.) Все присутствующие дружно ахнули – моя лазутчица наглядно продемонстрировала, как именно, – осознав, что случилось доселе непредставимое: Клодия Метелла тайком привела своего брата Клодия, переодетого женщиной, на священный ритуал.

Моя свидетельница полагала, что именно Аурелия, мать Цезаря, первой заметила слабую щетину, пробивающуюся на подбородке под тюрбаном и вуалью одной из танцующих девушек. Но при этом весталка своими ушами слышала, как кто-то говорил, будто бы едкий запах мужчины неожиданно воспламенил сердца женщин, находившихся рядом с Клодием. Она сама унюхала его.

– Фу, какая гадость! – весьма натурально передернулась она, но я готов был биться об заклад, что Клодий стал далеко не первым мужчиной, чей запах она обоняла в своей жизни.

Я сказал весталке, что это вполне в духе Клодия – пренебречь мерами предосторожности и не озаботиться тем, чтобы заглушить собственный зловонный запах женскими лосьонами. Хотя не исключено, что он испытал обычный человеческий страх, – в присутствии самой Доброй Богини, подавленный ее величием, он мог вспотеть сильнее обыкновенного.

Она яростно кивнула и сплюнула.

Я не стал говорить ей о том, что более всего на свете Клодий жаждал лицезреть сестру в момент ее наивысшего возбуждения и что, надев драгоценности, накрасившись и облачив свое стройное тело в непривычные одежды, он и сам должен был ощутить редкое блаженство. Я представил себе его: с его темных кудрей течет пот, а макияж делает его лицо, и без того похожее на лицо сестры, точной его копией.

Ходили упорные слухи о том, что Клодий проглотил alectoria, прозрачный камешек размером с горошину, который можно найти во втором желудке некоторых магических куриц-несушек. Считается, что камень этот дает тому, кто проглотил его, не просто мужскую силу и отвагу, а еще и делает его невидимым. Трудно сказать, поверил ли в предание Клодий, никогда не отличавшийся особой набожностью, но, как бы то ни было, даже если он воспользовался alectoria, то камень не уберег его от возмущенных взоров женщин, отмечающих праздник Bona Dea.

Женщины буквально взбеленились, впав в свое особое состояние бешенства. Я потребовал у своей свидетельницы, чтобы она подробно объяснила мне, что имеет в виду, и, получив лишнюю монетку, она нашла нужные слова, дабы обрисовать мне картину случившегося.

Подобно девочкам-подросткам, застигнутым врасплох обнаженными, женщины испытали острейший стыд и пришли в ярость, поняв, что опозорены. Поднялся крик, достойный тысячи сивилл[87]. Одни женщины принялись наотмашь отвешивать ему оплеухи. Другие попытались укрыть от его взора предметы священного культа. Третьи попробовали выцарапать ему глаза. Голыми ногтями они в клочья разодрали его одеяние и сорвали тюрбан с его головы.

Вдобавок ко всему они обнаружили, что Клодий надел корсет из мирта, чем нанес смертельное оскорбление их Богине; это растение было запрещено в ее храме, поскольку, согласно легенде, его стеблями ее жестоко избивал отец Фавн.

Клодий принес с собой лютню, которой и попытался прикрыть свое мужское достоинство, чтобы не дать женщинам изодрать и его своими ногтями. Только это, как выяснилось впоследствии, и уберегло его от оскопления.

– А что же Клодия? – поинтересовался я. – Разве они не добрались и до нее?

Но, очевидно, Клодию никто не тронул и пальцем. Женщины просто избегали смотреть на нее. Она была недостойна их гнева или презрения. Помпея, супруга Цезаря, благоразумно лишилась чувств. Ходили слухи, что Клодий пытался соблазнить ее и даже мог преуспеть в этом. Надругавшись над Доброй Богиней в ее собственном доме, он публично оскорбил ее.

– Ну, и чем же все кончилось? – спросил я. – Как же Клодий остался жив?

В конце концов ему на помощь пришли стражники Цезаря, которые и спасли его, окровавленного, находящегося в полубессознательном состоянии, но весьма довольного своим триумфом и хохочущего над своими обидчицами.

– Какая жалость, что мы не убили его! – гневно вскричала моя свидетельница, прежде чем вновь скрыться в темных глубинах храма.

Люций, ты даже не представляешь себе, насколько это плохо.

Рим содрогается от стыда, опозоренный в собственных глазах. В конце концов, говорят люди, в жилах этих выродков течет самая благородная кровь нашего народа. Хуже того, содеянное сошло им с рук. Клодий взятками откупился от заслуженного наказания. А соучастие Клодии никто не смог доказать, да и не пытался.

После того как весталка ушла, я остался в саду храма, снедаемый горькими мыслями, а потом направился в таверну, где еще несколько часов кипел в бессильной ярости, словно рубленая котлета в дешевом красном вине. Меня душил гнев на Клодию и ее брата. Растравляя бушевавшую в душе ярость, я таким извращенным способом ревновал Клодию к тому, что она не поделилась со мной своими планами. Наша близость имеет свои, строго очерченные границы. Она не пожелала обсудить со мной свой безумный и дешевый замысел. А ведь мы могли бы посмеяться над ним, лежа в постели, получить от этого все положенные удовольствия, а потом, скорее всего, я бы отговорил ее от осуществления задуманного. Но нет, я оказался недостоин разделить с нею мгновения торжества и позора, и она призывала меня на арену своей жизни, как служку, годного только на то, чтобы накормить льва, прежде чем выпустить его из клетки.

Я молился о том, чтобы теперь, оставшись в одиночестве, опозоренная и всеми ненавидимая, она обратилась бы ко мне за утешением и поддержкой.

Но этого не случилось. Когда я увидел ее вновь, она злобно усмехнулась, подметив сочувственное выражение у меня на лице.

– Не надейся, что можешь спасти меня, снисходительный дурачок, – сказала она. Но с этими словами она перешагнула упавшую на пол накидку и легла передо мной, улыбаясь и часто дыша, словно воспоминания о совершенном преступлении возбуждали ее.

Мои чувства и мое терпение истощились. Я грубо откинул ей волосы с лица и хрипло прошептал ей на ухо:

– Я люблю тебя. – Но ей не нравится, когда я прикасаюсь к ней там, и потому она больно ударила меня по носу.

А кукла, моя маленькая devotio, почти готова. Мастер обещает отдать мне ее в следующий раз, когда я приду к нему. Ему нужно всего лишь еще несколько волосков, чтобы закончить ее. Поглаживая маленькую белую куколку, я пообещал принести их ему в ближайшее время. Хотя она совсем маленькая – размером с мою ладонь – и незатейливо слеплена из белого воска, ее фигурка в точности передает нрав и манеры Клодии. Она настолько похожа на нее, что я преисполнился подозрений.

Я спросил у мастера:

– Ты уже лепил ее раньше?

В ответ он лишь сдержанно улыбнулся.

Для своего драгоценного маленького сыночка, красивого, как сам Господь, восседающий на облаке, мать Фелиса Феличиано выбрала имя, которое означает «счастливчик». По звучанию оно очень походило на слово «феникс».