– Но я думал, что ты родилась…

– Да, так оно и есть, но от этих подонков нигде нет спасения, они рыщут везде. Ты когда-нибудь слышал о том, что в Далмации идет война? Неужели никому здесь не интересно, что происходит с нами там?

– Нам известно очень мало; торговцы на Риальто знают практически все, но говорят лишь о том, что интересно им самим. Ты могла бы сама рассказать мне о том, что случилось с тобой и твоей семьей. Прошу тебя, Сосия…

– Нет.

К его удивлению, она взяла его под локоть и повела вниз по улице, в сторону его квартиры.

Он хотел этого больше всего на свете, но внутри у него скопилось слишком много боли, которая требовала выхода. Вместо того чтобы послушно пристроиться рядом с нею, он развернулся к ней лицом.

– Вечно ты угрозами заставляешь меня скрывать свои чувства.

Она не ответила, и они в молчании продолжили путь к его квартире. Бруно считал шаги, чтобы отвлечься от болезненных мыслей. Но, когда они подошли к дверям, терпение его лопнуло. Он уже готов был дать волю своему негодованию и открыл было рот, но она вырвалась и побежала вверх по лестнице, на ходу развязывая пояс накидки.

– Ты хочешь слишком многого. Или тебе мало вот этого? – спросила она.

Она в мгновение ока сбросила с себя одежду и предстала перед ним обнаженной. Лицо Сосии исказилось от гнева, и она набросилась на него, гневно жестикулируя.

– И что ты готов ради меня сделать, а? Ты готов умереть ради меня? Или убить меня, если это станет лучшим выходом?

– Что за странные вопросы ты задаешь, Сосия?

– У меня такое чувство, будто ты сделал какую-то эмблему из любви, которую, по твоим словам, ты испытываешь ко мне. Ты все время твердишь о своих чувствах и ни разу не поинтересовался моими, вот почему мне так тяжело. Я хочу, чтобы ты хоть раз подумал обо мне, о том, что чувствую я. Это пойдет тебе на пользу.

– Это нечестно. Я не думаю ни о чем, кроме тебя. Вся моя жизнь вращается вокруг тебя одной.

– Я никогда не просила тебя об этом.

– Сосия, неужели ты не понимаешь, как это больно – быть всего лишь фрагментом твоей жизни?

Она на мгновение задумалась.

– У меня такое ощущение, будто всего лишь часть меня жива.

Он отвернулся, и перед глазами у него поплыли ужасные видения. Он представил себе, как она поднимает голову от вышивки, когда Рабино приходит домой, или разделывает для него рыбу, перекладывая влажную блестящую мякоть на тарелку мужа. Он представил себе, как темной ночью она поворачивается на бок, прижимаясь к спине Рабино в постели, которую они делят вдвоем, и лежит, не шевелясь, в той вмятине, что оставила в его рыхлой старческой плоти, словно недостающее ребро, пытающееся вернуться внутрь Адама. В этом и заключается суть брака. С какой бы злобой она ни отзывалась о Рабино, как бы часто ни изменяла ему, Сосия оставалась замужем за ним; это было наглядное доказательство связующей силы брачного контракта.

Он последовал за ней, и в гнетущем молчании они стали заниматься любовью. А потом она ушла, не сказав ни слова. Он прошептал, обращаясь к опустевшей комнате:

– До свидания, Сосия.

Он услышал, как простучали ее каблуки, когда она спускалась по лестнице, а потом внизу аккуратно закрылась входная дверь. Она даже не дала себе труда грохнуть ею.

Снаружи молния робко царапнула небо, пытаясь выпустить накопившуюся влагу. Незаметно и стыдливо сгущались сумерки. Темнота подкрадывалась к небесам постепенно и накрыла свет в самый последний момент, когда палаццо, похожие на снежно-белые губки, окунувшиеся в чернила, утонули в них, растеряв последние брызги цвета.

Сегодня на Риальто я увидела поистине отвратительное зрелище. Это был один из тех русалочьих детенышей, о которых вечно рассказывают рыбаки. Наконец-то хотя бы одного привезли на берег и выставили на всеобщее обозрение. У меня желудок подступил к горлу, когда я взглянула на него: крошечное создание с человеческими головой и грудью и рыбьим хвостом.

Он лежал в соли на рыбном прилавке, а рядом с ним валялось еще кое-что, попавшее в ту же сеть. Это была огромная крыса, которую кто-то искусно пришил к савану ребенка. Эти две ужасные находки были обнаружены на своем обычном месте, морском детском кладбище близ Сант-Анджело ди Конторта.

Потеющая толпа глазела на них, как зачарованная, вслух обмениваясь догадками и предположениями. Самым очевидным представлялось, что это – дело рук заморской ведьмы. Другие же настаивали, что этого русалочьего ребенка принесло течением из далекого океана после того, как с его матерью случилось несчастье. Какой-то старый рыбак, тыча в находку изъеденным солью пальцем, утверждал, что это самый обычный ребенок. Он говорил, что какая-то рыба пыталась проглотить его, отъела половину и подавилась.

Меня едва не стошнило, и я поспешно отвернулась. Домой я поплелась медленно и печально, словно набухающая слеза. Рассказы о привидениях – одно дело, но такие вот дьявольские штучки, настоящие и зримые, ничуть меня не привлекали.

По дороге я наткнулась на Паолу, которая – какая наглость! – преспокойно разговаривала с рыжеволосым мужчиной, ничуть не волнуясь из‑за того, что их могут увидеть. Она заметила меня уголком глаза и даже не покраснела, бесстыжая нахалка. В ее ястребиных глазах, прикрытых тяжелыми веками, блеснул металл, и она даже поманила меня рукой, словно желая представить своему любовнику. Она ткнула в мою сторону пальцем, и я поняла, что она говорит ему, кто я такая. Я поджала губы и зашагала дальше, сделав вид, будто не заметила ее. Я бы не дала и стакана соленой воды за то, чтобы узнать, кто он такой.

Как обычно, я села перед зеркалом и принялась рассматривать свое отражение. Я выглядела, как ребенок, который постарел слишком быстро оттого, что слушал чересчур много страшных сказок. Я отворачиваюсь – это призрачное лицо пугает меня, – но, искоса взглянув в зеркало, я вижу, что оно все еще там, белое, как стена.

Я спрашиваю у еврея, что случилось с моими волосами. Он говорит, что ничего подобного ему видеть еще не доводилось. Это противоестественно, говорит он, и я вижу, как ему хочется протянуть руку и коснуться моих волос хотя бы на мгновение, словно добрые чувства в кончиках его пальцев снова выбелят их, вернув им прежнюю красоту.

– Быть может, это как-то связано с тем, что вы едите, – говорит еврей. – Попытайтесь вспомнить, что именно вы ели, и расскажете мне в следующий раз, когда я приду к вам. В некоторых продуктах содержатся природные темные красители.

Но мои волосы темнеют не от продуктов, а от горя и страданий. Я помню, как муж наблюдал за мной, когда я расчесывалась. Спустя некоторое время он больше не мог сдерживаться, подходил ко мне сзади и обнимал меня обеими руками, так крепко прижимая к себе, что у меня начинали ныть кости и я задыхалась. Он бы нанес непоправимый вред моему несчастью, если бы проделал это снова.

И тогда я снова стала бы блондинкой, что бы при этом ни клала в рот.

– Это противоестественно, – говорю я себе снова и снова.

Прошло совсем немного времени, и я стала думать, что эти новые потемневшие волосы – первый признак того, что муж пытается причинить мне зло.

Наконец-то погода переменилась. Одуряющую жару внезапно сменили ледяные дожди и снегопады, словно осень навсегда отреклась от Венеции.

Поначалу венецианцы выбегали под холодный дождь и хватали его раскрытыми ртами, позволяя большим каплям разбиваться у себя на лбу, подобно яйцам перепелки, или стекать в глотки. Но холод быстро стал невыносимым, и они поспешили укрыться в тавернах, радостно жалуясь на неописуемую погоду, извлекая на свет Божий все свои стенания, оставшиеся с прошлой зимы, и отряхивая с них пыль. Впрочем, быстро выяснилось, что они не годятся для описания неверных облаков, порывов ветра, ураганных ливней и предательской гололедицы на улицах. Вскоре город облачился в подбитые горностаем шубы, и на улицах воцарилась хрусткая тишина, исполненная ностальгии по прозрачным голубым небесам.