Морто, ввиду отсутствия у него ученых рекомендаций, предложили выполнить гравировку на крошечной медной пластине.

– М‑м, – пробормотал Венделин, склоняясь над плечом юноши и глядя на безупречную стрелу, которую тот изобразил, – можешь считать, что принят на работу.

После того как я вышла замуж, мои более опытные подружки сообщили мне, что меня, помимо штопки, ожидает и большая воспитательная работа, касающаяся не только самых обычных вещей. Например, мне предстояло объяснить мужу разницу между грудью матери и жены, а также научить его произносить слова любви, которые я хотела бы услышать, потребовать от него, чтобы он держал задницу на замке и не издавал неприличных звуков и еще более неприличных запахов, и многому сверх того… Но раз мой муж даже не венецианец, заявили они, то он вообще безнадежен.

Женщины сказали мне, что мужчинам только поначалу нравится любовь их жен. Это, конечно, очень печально, потому что они похожи на избалованных детей, которые, надкусив персик, бросают его гнить или открывают бутылку с крепким подслащенным напитком только для того, чтобы услышать вздох, с которым пробка вылетает из горлышка, и делают один большой глоток, после чего отправляются на поиски пива. Более того, попадаются и такие, которые со временем начинают ненавидеть своих жен и даже поколачивают их.

– Женись на ней, уложи ее в постель и закопай в землю, – пропела мне одна из женщин, и мы все изумленно уставились на нее.

Она же заявила, защищаясь:

– Так горланит мой муж, когда приходит домой пьяный.

Но у меня с моим мужем все совсем не так. Ничто не может отравить удовольствие, которое мы получаем друг от друга. Первый раз, когда мы возлегли вместе, был далеко не так хорош, как последний.

После того как мы размыкаем объятия, задыхаясь от счастья, мне нравится засыпать с мужем в нашем доме. Это запущенный и мрачный маленький дом, но мы обжили в нем уже каждый уголок. Я повсюду расставляю цветы, лампы и муранское стекло, так что он похож на небольшой собор, как говорит мой муж.

В каждом окне и месте, куда падает свет, я расставляю кусочки красного, синего, фиолетового и зеленого стекла… Наверное, именно потому нам с мужем так сладко спится, что мы окружены разноцветьем, подобно бенгальским воробьям, которые, как говорят, украшают свои гнезда живыми светлячками.

Просыпаясь, мы снимаем с глаз рваные нити ночных сновидений. Он кладет свою большую голову мне на грудь, и я всем телом ощущаю ее приятную тяжесть.

Иногда, когда мы лежим вот так, меня вдруг охватывает нестерпимое желание стать частью не только его нынешней жизни, но и прошлой. Я хочу знать все, что помнит он. Я прошу его рассказать о своем родном городе, чтобы увидеть Шпейер его глазами. И он начинает рассказывать о гордых священниках, купцах и красивых домах, о том, что Шпейер больше самого Гейдельберга и что его видно издалека.

И тогда я перебиваю его:

– Но где же ваша вода?

– Наша вода? – непонимающе переспрашивает он.

– Да, вода, рядом с которой вы живете.

– Ах, вот оно что, – отвечает он, поняв наконец, что я имею в виду, и раздувается от гордости. – Ну, разумеется, у нас есть Рейн, – с важным видом сообщает он, словно это должно объяснить мне все.

Я с обожанием смотрю на него, гордясь тем, что он знает так много из того, о чем я не имею ни малейшего представления.

Он понимает это, но хочет, чтобы я узнала о Рейне сама, без его помощи. Он хочет видеть меня умной и щедрой и думает, что я такая на самом деле (только потому, что я разбираюсь в хитросплетениях рынка и местного говора, а для того, чтобы узнать, какая завтра будет погода, мне достаточно одного взгляда на море. Но такие вещи для меня столь же естественны, как поцелуи.).

Поэтому он говорит:

– Понимаешь, это – большая река, та самая, что привела меня сюда… – и продолжает рассказывать, голосом рисуя картины. Он описывает горы, через которые перебирался, большие озера Альп и дремучие леса Германии. Все мужчины Севера, утверждает он, страстно любят свои леса. – Лес – это собор, – говорит он, – только более красивый и вдохновенный.

Мысль эта представляется мне чересчур простой и робкой. Мы, жители этого города, любим природу, только когда ее улучшила рука человека. Был ли Гранд-канал так же велик, прежде чем мы выстроили палаццо на его берегах? Думаю, что нет.

Мой муж говорит мне, что палаццо его родного города – закрытые наглухо дома, темные и мрачные. В них много деревянных дверей, усеянных железными шипами и снабженных запорами и подъемными мостами. Жители Шпейера не любят выставлять свои богатства напоказ, чтобы по равнинам не пришла большая армия и не отняла их. Вместо этого они строят сторожевые башни – и построили целых семьдесят шесть штук!

Главная улица имеет в ширину тридцать пять шагов, а дома по обеим ее сторонам высятся строгие и чопорные, украшенные разными барельефами, например сценами битв, которые спасли город от врагов, жаждавших покорить его, а жителей превратить в рабов.

А мы в Венеции чувствуем себя в полной безопасности, поскольку нашим врагам придется плыть по морю, чтобы добраться до нас (к чему они не привыкли, а в своих кораблях ведут себя неуклюже, как свиньи). А если они все-таки окажутся настолько тупы, что отважатся на такой шаг, мы легко заметим их еще на горизонте и обратим в бегство. Однажды генуэзские пираты добрались до самой Чиоггии, но вскоре мы избавились от них.

Мой муж удивляется тому, что я так много знаю об истории и жизненных реалиях. А меня изумляет, что девушкам его города ничего об этом не известно и многие из них не умеют даже читать. Все мои подруги знают грамоту. Моя невестка тоже умеет читать. Даже шлюхи в этом городе образованные, говорю я ему, но быстро перевожу разговор на другое (потому что он всегда просит меня позвать в гости жену Иоганна Паолу, а мне это очень не нравится. Она холодна со мной, как лед, и не желает мне довериться. С ее стороны это очень дурно, поскольку мне приходится одной делать все, чтобы помочь нашим мужьям, а было бы куда лучше, если бы мы занимались этим вместе).

Проститутки Венеции оказались очень удобным поводом, чтобы перевести на них разговор с Паолы, и я объясняю ему многие вещи, которые заставляют его удивленно открыть глаза.

Мы часто беседуем вот так.

Мои подруги, видя меня зевающей у колодца, смеются и говорят, что я не высыпаюсь.

– Это не то, о чем вы думаете, – отвечаю я им (хотя и это тоже, конечно). – Сегодня мы проговорили до четырех часов утра. – Они недоуменно качают головами и спрашивают: – О чем же можно разговаривать столько времени?

Я отвечаю:

– Так бывает, когда вы выходите замуж за мужчину, который не принадлежит к вашему народу. Вы все время открываете что-нибудь новое.

– А как же нюансы? – не унимаются они. – Всякие намеки, мелкие детали, маленькие слова?

А что с ними такого? Я отвечаю им, что если любовь требует попотеть еще и при переводе, то она проникает в самую душу!

Они смеются надо мной и говорят, что мой большой медведь очень скоро мне надоест. Они презрительно смеются над моим счастьем.

Но такое счастье, как у меня, само смеется над насмешниками. И зевает с улыбкой.

Не успели Морто и Бруно уйти из fondaco, как Иоганн фон Шпейер уже отвернулся, хмурясь.

Время летит быстро, и этих двоих уже будет ждать работа, когда они вернутся к нему: работа, которая окупит их содержание.

Братья фон Шпейеры знали, что в этом месяце им предстоит найти сырье и материалы: манускрипты, чтобы превратить их в книги, и бумагу, на которой их можно печатать.

Венделин и Иоганн ненавязчиво убеждали отца Люссиеты в том, что одна его cartolaio не в состоянии обеспечить их бумагой. Почтительно и с уважением они отправились в обход города. Предстояло договариваться о выпуске облигаций, пожимать руки, смотреть своими голубыми и серыми глазами в глаза карие, смотреть прямо и без улыбки. А перед этим нужно было вести медоточивые речи и, скромно потупившись, глядеть себе под ноги, потому что самые важные cartolai были людьми богатыми и полными самомнения и их самолюбию следовало льстить.