Однажды утром, выдергивая образцы один за другим из стопки бумаги, она вдруг наступила на край своей накидки, споткнулась и ударилась головой о деревянную полку. Оглушенная, она покачнулась и едва не упала. Бруно, стоявший рядом, еле успел подхватить ее. Каким-то образом она умудрилась навалиться на него так неловко, что прижалась губами к его губам. Рот ее приоткрылся, и она коснулась его губ языком. Она оставалась совершенно неподвижной – похоже, лишилась чувств, и Бруно, дыша ей в открытый рот, ощутил, как его влажный жар проникает в нее. Его руки беспомощно заскользили по ее спине, касаясь волос, не зная, где остановиться и как поддержать ее. Казалось, его губы приняли на себя весь вес ее тела, сколь бы малым он ни был.

Они надолго замерли в таком положении, пока Сосия медленно не опустилась на колени. Губы ее заскользили по его подбородку, шее и груди, уткнувшись наконец ему в пах. Нос ее уперся ему в лобковую кость. Он потрясенно прошептал: «Святой Боже!» – потому что она в любой миг могла очнуться и ощутить, как сокрушительно действует на него столь непосредственная ее близость.

Он быстро опустился на колени, взял ее за плечи и слегка отстранил от себя, чтобы видеть ее лицо. Голова ее поникла, как тяжелая гроздь винограда на черенке лозы. Одной рукой он запрокинул ей лицо. Он уже слышал топот ног на нижних этажах. В любой момент дверь могла распахнуться, и в комнату с шумом и стонами ввалились бы ученики, чтобы начать новый трудовой день.

– Сосия! Signora Симеон! – отчаянно зашептал он.

Она пробормотала нечто нечленораздельное и неразборчивое на родном языке. Глаза ее оставались закрытыми: трепещущие ресницы лежали на щеках. Бруно бережно погладил их одним пальцем. При этом первом контакте с ее кожей его пронзила сладкая дрожь, и он, как ребенок, боязливо втянул голову в плечи.

– Очнитесь! – взмолился он. – Сюда идут.

Взгляд его испуганно метнулся с ее лица к двери.

Но Сосия уже пришла в себя, пристально глядя на него своими желто-зелеными глазами.

– Где ты живешь, Бруно Угуччионе? – хрипловатым голосом спросила она, впервые обратившись к нему по имени. – Надеюсь, ты живешь один?

Если их сухопутные родственники привыкли проводить брачные ночи в рощицах и на полях, то венецианцы – по своему обыкновению, отказавшиеся от природы или вздумавшие улучшить ее, – предпочитали для такого действа гондолы, выдолбленные из ствола цельного дерева, отделанные искусной резьбой и ярко раскрашенные, с подушечками и занавесями, доведенные до совершенства. Состоятельных влюбленных можно было отличить по их стройным лодкам, грациозно покачивающимся на воде с носа на корму и с борта на борт. Те же, кто был слишком беден, чтобы купить себе час любви на палубе гондолы, преследовали своих пеших возлюбленных, настигая их в укромных уголках в безлунную ночь.

Или приглашали их к себе домой, где и открывали им свои сердца.

Бруно понимал, что Сосия причинит ему боль, но все равно распахнул перед нею двери. Короткий стук, и она появилась на пороге, подбоченившись и заглядывая ему через плечо, дабы оценить размеры и удобство его квартирки. Накидку ее покрывал снег, и она резким движением стряхнула его. Снежинки попали ему на лицо, холодные и острые, как иглы.

Пока дверь оставалась закрытой, он чувствовал себя почти в безопасности. Его чувства к ней были заперты в каменном мешке его комнат, заколоченные досками и замазанные несколькими слоями краски. Но он по собственной воле подошел к двери, откликаясь на ее повелительный стук, и охотно впустил ее в свою жизнь. Он понимал, что с этого момента его существование обретет оттенок нереальности, превратившись в кошмар, вроде бесконечного полета на спине морской птицы в глухую полночь. Он станет жить полной жизнью, забыв о страхе смерти. Он наконец-то познает на собственном опыте то, о чем пишут в поэмах.

Бруно много раз прокручивал в голове эту сцену. Он представлял, как, перешагнув порог, она падает ему в объятия, дрожа от собственной смелости. Он воображал, как гладит ее по голове, целует кончики пальцев, а потом складывает ее руки вместе, словно молитвенным жестом, после чего наигрывает ей на отцовской флейте трогательную мелодию при свече, глядя, как нежность переполняет ее глаза, как всегда бывало с матерью, стоило отцу начать играть ту же музыку. Он долгими часами лежал без сна, решая, как именно будет целовать ее глаза, и наконец остановился на том, что трижды коснется каждого века невесомыми поцелуями. Он уложит ее на тюфяк, опустится рядом на колени, но на благоговейном расстоянии, безмятежно глядя на нее влюбленным взором, дабы вселить спокойствие. Затем он ляжет рядом с ней и укроет обоих одеялом, чтобы согреть их трепещущие руки и ноги. Наконец, он медленно обнимет ее одной рукой, потом другой, прижав ладони к ее бокам и без вульгарной спешки совлекая с нее одежду. Потом он заговорит с нею, перемежая поэтические строчки собственными уверениями в любви. В этих видениях Сосия лежала, нежно и робко прильнув к его груди, пока он, медленно и исподволь, убеждал ее в чистоте своих намерений, и она в конце концов покорялась ему, зардевшись и не поднимая глаз, когда он прижимался губами к ее губам.

Все вышло совершенно иначе.

В тот день, когда Сосия впервые пришла к нему, она протиснулась мимо него в комнату и прямиком направилась к аккуратно застеленному соломенному тюфяку на полу. С улыбкой взглянув на него, она развернулась к Бруно и протянула руку. Приложив правую ладонь к его щеке, она провела языком по его верхней губе, а левую сунула ему в штаны. Рука ее оказалась холодной и немного влажной, как будто ее сначала сварили, а потом сунули в подсоленную воду охлаждаться.

– Очень хорошо, – сказала она, смыкая пальцы вокруг его плоти. – А теперь в постель, господин редактор.

И она увлекла его на тюфяк.

Сосия привыкла к самым разным постелям, начиная от грязных тряпок на полу в подвалах и заканчивая ложем благородного вельможи Николо Малипьеро, отличавшимся невиданной роскошью: оно состояло из двух тюфяков, уложенных друг на друга и укрытых ярко-алым атласом. Это ложе имело семь футов в длину и шесть в ширину, а его полог зеленой парчи состоял из восьми занавесок столь тонкого маркизета, что они колыхались при каждом вдохе. Подзор кровати был из серебряной парчи, украшенной вставками бархата и отороченной переливчатой тафтой с шелковой бахромой. Крепился он длинными золотыми обручами и позолоченными пуговицами. Спереди ложе украшал занавес ярко-алого атласа, расшитый шестью плюмажами из двух дюжин страусовых перьев разной окраски каждый, усыпанных блестками. Покоился сей шедевр на возвышении, изголовье и изножье которого были сработаны из полированного дерева, позолоченного и инкрустированного резьбой. Летом покрывалом служил стеганый атлас оранжевого цвета с подкладкой из шелковой тафты чуть темнее верха. Зимой на ложе покоилось покрывало из атласа и бархата, подбитое тремя видами меха.

У разных мужчин были и разные кровати. Сосия считала себя составительницей каталогов преобладающих стилей – скромной и неброской Lit a Alcove[41], Lit en Baldaquin[42] у стены, Lit en Baignoire[43] со встроенной ванной и маленьким бельевым сундучком. Но более всего ей нравилась Lit Batard[44] со всеми принадлежностями, помпезностью и пышностью огромной кровати, но исполненными в уменьшенном масштабе. Владелец этой кровати, коротышка-купец из квартала Кастелло, выглядел в ней мужчиной нормальных пропорций. А ведь он и впрямь оказался мужчиной в полном смысле этого слова, вспомнила она. Однажды ей довелось ублажать Корнаро из «Золотой книги» на Lit en Dome[45], глядя в вытканные на пологе золотые звезды, и кувыркаться на Lit a Deux Dossiers[46], некоей разновидности софы без спинки, во время занятий любовью с Дандоло.