Следуя за ним на расстоянии десяти шагов, она позволила ему войти в открытую дверь. Затем она появилась у входа сама и остановилась в тени. Из своего укрытия она увидела группу мужчин, человек десять, сгрудившихся вокруг какого-то металлического аппарата, размерами и видом напоминавшего ручную тележку; один мальчишка уносил печатные листы, усеянные черными рядами букв; двое мужчин склонились над металлическими прямоугольниками, а еще один размешивал в котле какую-то угольно-черную жидкость. Кто-то накрыл металлическую пластину одеялом, и раздался сочный шлепок, словно большую рыбу свалили на стол.

Над дверью она заметила надпись, вырезанную на доске вишневого дерева. «ИОГАНН И ВЕНДЕЛИН ДА СПИРА» – прочла она, и имя показалось ей знакомым.

Из раскрытой двери повеяло резким запахом, и это вырвало ее из задумчивости, напомнив о молодом человеке, ради которого она и пришла сюда.

«Вот, значит, чем он занимается, – подумала она, – этот славненький молодой человек».

– Господин доктор, – сказала Сосия, подав на завтрак серую кашу из кукурузной крупы, едва сдобренную подливой. – Вы должны иметь бумаги, на которых были бы указаны ваше имя и адрес. Состоятельным клиентам очень понравились бы такие подробности. А вы заработали бы больше денег. Они предпочитают дорогие болезни, лечение которых длится дольше.

Рабино, на чьих руках ночью от чумы умерли двое ребятишек, поднял усталые глаза и взглянул на нее. Почему ее образ в последние дни двоится и расплывается? Интересно, неужели этот отвратительный запах когда-то казался ему привлекательным? Он не мог понять, что она говорит ему своим похотливым голосом. Почему у всего, что он ест, такой странный металлический привкус? Она была его женой, но не казалась даже членом семьи. Она неизменно величает его «господин доктор», ни разу не назвав по имени – Рабино. Даже прикасаясь к коже своих пациентов, он чувствовал бóльшую близость.

– Я никогда не слыхал ни о чем подобном, дорогая, но если ты полагаешь, что это важно… – Он ощущал необходимость быть с ней вежливым, дабы компенсировать отсутствие подлинных чувств.

Она сказала:

– Я все устрою. С одной стороны будет надпись по-венециански, с другой – по-латыни.

– Очень хорошо. А теперь… я должен идти. У матери этих двух детей под мышкой образовался бубон[34]. Она пыталась скрыть его от меня, потому что не хотела отвлекать мое внимание от детей.

– Христиане? – поинтересовалась Сосия, сморщив нос.

– Обычные люди, Сосия, и они страдают.

– Они могут заплатить?

Рабино солгал:

– Они уже дали мне денег для аптекаря.

– Тогда отдай их мне. Я потрачу их на твои бумаги.

Денег у них не было. Рабино собирался сам заплатить аптекарю. Или обменять кое-какие из своих трав на prezioso liquore[35], triaca[36], на которую столь безосновательно полагались многие венецианцы. Он хотел обратиться к Струццо на Мерсерии, или к Карро во Фреццарии, или к Фенису в Сан-Люке, а при необходимости – и ко всем остальным, чтобы помочь молодой матери.

Он представил себе долгую прогулку на холоде и циничные лица, обращенные к нему: Фирконе, Сирена, Лилия, Яблоко или Солнце. Аптекари Венеции любили выдумывать себе поэтические имена, чтобы вплести кружево заклинаний в магическую формулу своих благоуханных снадобий. А если они не помогут ему, то всегда можно обратиться в лавки помельче, где ему пойдут навстречу в обмен на час-другой его времени, проведенный с их пациентами, или же письменное предписание скептически настроенному клиенту благородных кровей. Имя Рабино Симеона кое-чего стоило в Венеции, невзирая на его национальность или же, напротив, благодаря ей. В обстоятельствах крайнего порядка многие благородные венецианцы привыкли больше полагаться на быстрых и незаметных врачей-евреев, чем на собственных модных и словоохотливых лекарей.

Сосия протянула ему руку через стол. Рабино незаметно отодвинулся, чтобы она даже случайно не коснулась его.

– Как-нибудь потом, дорогая. На этой неделе мне предстоят и другие медицинские расходы.

Он поспешил прочь, позабыв свою поношенную шляпу на столе. Сегодня днем солнце и ветер напекут ему голову. Сосия не напомнила ему, чтобы он захватил ее.

– Ты жалок, – сказала она, обращаясь к шляпе, после чего принялась убирать со стола.

Бокалов было много. Вчера вечером Рабино собрал кворум из десяти мужчин, чтобы помолиться. В самой Венеции синагоги до сих пор не было, а те, что имелись на материке, находились слишком далеко, чтобы в них мог бывать врач, имеющий обширную практику. Поэтому символы их веры были собраны в одной из комнат дома доктора, и все деловые люди еврейской национальности, получавшие пятнадцатидневный допуск в Венецию, знали, что всегда могут прийти к Рабино Симеону в Сан-Тровазо за утешением их веры или помощью самого доктора во врачевании прочих телесных недугов.

Сосии полагалось содержать их бумаги в порядке, ведя записи на листах, которые Рабино иногда покупал по дешевке у продавца канцелярских товаров. Среди этих грубых стопок она иногда прятала и свой журнал, который являл собой куда более элегантный документ, переплетенный в темно-красную кожу, со страницами из лучшей бумаги с водяными знаками Болоньи. Его подарил ей Доменико Цорци, решивший, что Сосия увлекается поэзией и что она даже может сочинить несколько строчек сама. Ему и в голову не могло прийти, каким образом она использует его подарок.

Она открыла его в то утро и нашла столбец, озаглавленный «Буржуа». В нем она провела две линии, оставив между ними пустое место, чтобы сделать новую запись.

Сосия убрала со стола, прополоскала рот, умылась, плеснула водой между ног и зашагала к Fondaco dei Tedeschi.

Было еще так рано, что солнечные лучи не успели запятнать туманное подбрюшье рассвета на горизонте, и ни одна лодка не нарушала покоя расплавленного жемчужного зеркала канала.

К тому времени, как она оказалась на другом riva[37], солнце уже поднималось над черной изломанной линией конька крыши постоялого двора, украшенной фигурными элементами. Она знала, что в одной из больших комнат этого здания уже бодрствует юноша с сиреневыми веками и шелковистыми ресницами. В нем чувствовалась безошибочная хрупкость ранней пташки: наверняка он уже занят делом.

Она подняла руку, прикрыв ею глаза от солнца. Это движение, подчеркнувшее грудь, мгновенно вызвало дружный хор восклицаний у шедших навстречу лодочников. Одни ритмично захрюкали, словно уже представляя, как совокупляются с нею; другие принялись расхваливать свое мужское достоинство, сопровождая слова характерными движениями бедер. Третьи кивали ей и улыбались с ободряющей фамильярностью. Четвертые окинули ее апатичными взглядами, какие бывают у мужчин после соития, словно не сомневаясь в том, что им предстоит заняться с ней любовью. А еще один выразил ей свое повышенное внимание гримасами боли: как она могла лишить его своего общества хотя бы на мгновение? Последний из них, высокий, с огромным брюхом, попросту во всю ширь раскрыл рот, показывая, с какой жадностью готов проглотить ее всю целиком – за один присест!

Она не рассердилась, прекрасно зная, что олицетворяет собой непреодолимый соблазн: женщина, бесстыдно одинокая на рассвете, непременно должна оказаться шлюхой, мягкой и сладкой после целой ночи плотских утех с клиентами, пахнущей потом и семенем дюжины мужчин.