– Может, мне уйти? – равнодушно поинтересовалась Сосия, поднимаясь на ноги.
При этих ее словах Бруно охватила паника, резкая и горькая, как чеснок.
– Нет, нет, нет, любимая, – задохнулся он, хватаясь за подол ее платья. – Пожалуйста, не уходи.
– М‑м, – задумчиво проговорила Сосия, глядя в окно.
Внизу, на улице, вереницей шли мужчины.
Часть вторая
Пролог
…Птенчик, радость моей подруги милой, С кем играет она, на лоне держит, Кончик пальца дает, когда попросит, Побуждая его клевать смелее, В час, когда красоте моей желанной С чем-нибудь дорогим развлечься надо, Чтобы немножко тоску свою рассеять, А вернее – свой пыл унять тяжелый – Если б так же я мог, с тобой играя, Удрученной души смирить тревогу!
Декабрь, 63 г. до н. э.
Люций, Люций!
Как много вопросов ты задаешь! (И сколько братских упреков сокрыто в каждом из них.) Я вижу, что тебе нелегко пожалеть меня.
Да и друзья мои отнюдь не спешат выразить свое сочувствие. Едва перестав свистеть и бить себя в грудь, подобно обезьянам, они принялись дружно поддразнивать меня. Их однообразные насмешки звучат для меня удручающим и тошнотворным хором, подобным лаю бродячей собаки.
– Значит, ты затащил Клодию Метеллу в свою постель? Как это удалось такому скромнику, как ты? И ты хотел бы, чтобы она там и осталась, верно? Ты – неисправимый мечтатель.
Они сказали мне:
– Она в своем репертуаре.
Они имеют в виду, что о Клодии говорят, будто она всегда обрывает любовную связь, когда та находится на самом пике. Весь Рим знает, что она безупречно владеет искусством расставания, поэтому и ставит всех своих мужчин на место, не давая им повода возгордиться собой. Мне тоже следовало бы помнить об этом: она неоднократно прогоняла меня и столько же раз призывала обратно, и каждое наше расставание было приправлено пикантным витком очередной жестокости.
Что ж, наши с нею расставания и встречи длятся вот уже четыре месяца. Можно сказать, что мне повезло. Она выпотрошила меня, словно писец, работающий над папирусом: своими ловкими пальчиками выудила из меня всю историю моего прошлого. Как мне говорили, ей случалось встречаться с другими мужчинами в такой спешке, что любовные ласки весьма поверхностно доводились до своего логического завершения, и любовник более никогда не возвращался к ней в постель. Она даже забывала, как его зовут, и помнила лишь то, как он ублажал ее, причем физическая память об этом соитии была отделена от его лица.
Кажется, у меня сложилось неверное представление о моей музе, Люций.
Теперь я знаю, что Клодия, в отличие от покрытой следами удовольствия Сафо, ненавидит любовь, ненавидит все красивое и прелестное с жестокой, первобытной холодностью. Она ненавидит их так сильно, что аромат розового масла и циветты не в состоянии заглушить исходящий от нее запах ненависти, чужеродный и металлический. В ней живет воплощение Орка[47], пожирающее красоту.
Занимаясь с ней любовью, я страстно желаю вкусить самой сути чистого, незамутненного счастья, но мне кажется, будто я облизываю горлышко плотно закупоренной бутыли, в которой хранится священный эликсир. Болезненный репертуар, который она снова и снова разыгрывает со мной, одновременно доставляя наслаждение каждой клеточке моего тела, грубо противоречит нежности и ранимости моих чувств.
Я знаю. Знаю. Самое разумное, что я могу сделать, – не обращать на это внимания, получить удовольствие по мере возможности и отпустить ее. Но с нею я не могу вести себя хладнокровно. Потому что она – такая, какая есть, а не вопреки этому.
В самом начале моя любовь к ней была слепа. Но и теперь, когда у меня открылись глаза на ее натуру, я по-прежнему безрассудно люблю ее.
Клодия наделена многими… талантами, скажем так, свойственными обычной проститутке. Невинность в ней восхитительным образом сочетается с распутством, а чистая внутренняя фригидность куртизанки облачена в яркую обертку наружной холодности аристократки. Она буквально излучает ауру соблазна и опасности, подобно солнечным лучам, отражающимся от поверхности воды. Я не могу оторвать от нее глаз.
Как тебе известно, Люций, я бы никогда не возжелал использованную и выброшенную за ненадобностью женщину, которая более не нужна никому. Так что самой судьбой мне было предназначено встретить кого-либо вроде нее.
Моя ревность делает ее еще более желанной в моих же собственных глазах. Чем сильнее боль, которую она мне причиняет, тем выше она мне кажется. Я ненавижу ее и страшусь потерять. И эта ненависть, эта зависимость возбуждают. Что бы ни делала Клодия, она вызывает во мне желание, встряхивая бутыль с неразбавленной любовью, так что та начинает пениться и играть. Как ей прекрасно известно, ее слуга всегда может найти меня ожидающим подле дверей. Я совершаю омовение по четыре раза на дню, чтобы прямиком последовать за ним к ее дому и принять то унижение, что ожидает меня. Я чутко сплю в своей холостяцкой постели по ночам, надеясь услышать знакомый негромкий стук.
По своему обыкновению, она скажет, как сказала сегодня утром, с насмешливой улыбкой цедя слова: «То, как ты меня любишь, – это твое личное горе».
Как ты легко можешь себе представить, Люций, правдивость такого замечания отнюдь не делает его более приятным, как и его повторение, слетающее с ее всегда готовых укусить губ.
Впервые она заговорила об этом, когда я начал подумывать о том, чтобы изготовить ее восковое изображение, и теперь всякий раз, когда она причиняет мне боль, перед моим внутренним взором возникает этот утешительный образ. Если бы он не успокаивал меня, то, уверяю тебя, я уже давно сошел бы с ума, став таким же буйным и диким, как весеннее равноденствие.
* * *
В самом начале нашей связи она сказала мне:
– А ты, оказывается, жаден до боли.
В ответ я лишь молча покачал головой.
– Без нее ты не смог бы написать ни куплета, – рассмеялась она. – Ты пользуешься мной. Поэтому не скули, уверяя, будто я заживо пожираю твое сердце.
– А как насчет моих счастливых поэм? «Тысячи поцелуев», например? Или «Счетной поэмы»? – возразил я, в глубине души сознавая, что она права.
– Совершенно очевидно, что они написаны по воспоминаниям.
Ее слова повергли меня в панику, потому что она еще лежала в моих объятиях и, насколько мне было известно – каким бы идиотом я ни был, – на сей раз у меня не было счастливых соперников.
– Ты хочешь предостеречь меня от чего-то?
Она приподнялась на локте и с веселым изумлением взглянула на меня сверху вниз. Я вдруг заметил морщинку у нее на шее и уставился на нее, словно зачарованный. Она ничуть не смутилась; прижавшись ко мне бедром, она взяла мою руку и положила себе на пышные ягодицы.
– Вся моя жизнь должна была стать для тебя предостережением, – сказала она, начиная двигаться, медленно и целеустремленно. – Или ты был слишком туп, чтобы уразуметь это с самого начала?
Я продолжал злорадно разглядывать складку у нее на шее, которую мне очень хотелось потрогать пальцем.
Наконец она прекратила двигаться и осведомилась:
– Чего это ты так на меня уставился?
Я ответил:
– Снимаю с тебя мерку для восковой куклы.
Она вновь рассмеялась, вот только на сей раз в смехе ее слышались тревога и беспокойство.
Я продолжал:
– Подари мне свой локон! Мне нужна частичка твоего тела; обрезок ногтя с ноги вполне подойдет.
– А не пошел бы ты куда подальше, – отозвалась она, оскалив зубы.
Поэтому я подождал, пока она выйдет из комнаты, чтобы принять ванну, и подкрался к ее туалетному столику, где и вытащил несколько волосинок, застрявших в ее гребенке. Я еще обратил внимание, что корни их были совершенно седыми, что вселило в меня смутное ощущение торжества. Я поднес к губам флакончик для духов, сделанный в форме стеклянной птицы, и отпил несколько горьких капель из ее клюва.