Время тяжким грузом давит мне на плечи, словно намекая, что оно – куда более ценный товар, чем даже выражение любви на лице Клодии. Река бормочет мне какие-то гадости, и мои собственные губы шевелятся непрестанно, словно мотылек, пробуя на вкус фразы для…

Почему мне все время на глаза попадаются веревки, куда бы я ни пошла? Почему не цепи? Они служат дольше, да и сами они крепче. Веревка может стать скользкой, истрепаться и сгнить. Может, именно поэтому я и вижу ее – потому что она похожа на любовь мужчины к своей жене?

А теперь еще и в доме начало твориться что-то странное. Когда я подаю вино, бокалы начинают трястись так сильно, что грозят разбиться. Не знаю, что тому виной – мои дрожащие руки (потому что это происходит всякий раз, когда он бывает дома) или что-либо еще.

Вдобавок в голову мне упорно лезет одна и та же мысль, как я ни стараюсь отогнать ее от себя.

Вот она: всем известно, что стекло в этом городе начинает дрожать, когда в него наливают яд. Если, например, в бутылке заперта плохая болезнь, она обязательно вырвется наружу, вышибив пробку. Я не осмеливаюсь назвать вслух то, с помощью чего муж может избавиться от жены, если больше не любит ее.

Думаю, вы и сами догадались, что я имею в виду.

Я вижу это в его письмах. Он пишет мне об удовольствии, которое получает, когда видит, как я делаю глоток из своего бокала. «Мне нравится смотреть, как увлажняются твои губы, – написал он, – от тех сладостей, которыми я кормлю тебя».

Поздней морозной ночью Signori di Notte нагрянули к Венделину фон Шпейеру, который задержался в stamperia, со срочным поручением. Быстрым, тайным и важным. Это было крайне необычно. Как правило, Signori не имели никаких дел с типографами. Венделин отправил слугу разбудить своих подмастерьев и усадил их за работу. Себя же он приказал разбудить, как только будет готов первый оттиск. Сам он лишь наполовину проснулся и потому решил, что взглянет на текст, когда тот будет набран его собственным изящным глянцевым шрифтом. Затем он отправился на свою полуночную прогулку и вернулся домой уже под утро.

Вскоре раздался стук. Венделин, спотыкаясь, спустился вниз, отворил дверь и принял из рук Морто первый оттиск. В коридор ворвалось холодное дыхание лагуны.

– Это она, – надтреснутым голосом прохрипел Морто. – Та самая женщина, которую любит Бруно.

На Венделина обрушилось мрачное осознание жестокости случившегося.

– Она приходила в stamperia? Она и есть та самая innamorata[204] Бруно? Это из‑за нее – из‑за этой Сосии Симеон, жены доктора – он ходит, как в воду опущенный?

– Он и еще пара сотен других. Похоже, что так, господин.

– Что же это за женщина? Ты видел ее?

– На мой взгляд, она просто использовала Бруно.

– Ты сам сходишь к нему и расскажешь обо всем, Морто?

– Я бы предпочел отказаться. Думаю, будет лучше, если это сделаете вы, господин.

Венделин вздрогнул, когда наверху раздался легкий шум. Неужели стук Морто разбудил его жену? Он ожидал, что вот сейчас послышатся ее шаги и она окликнет его, но ничего не случилось. Должно быть, она снова заснула. Его грызло беспокойство за жену. Ей наверняка будет очень жаль врача-еврея, которого так унизила эта кошмарная женщина. В глубине души он опасался, как бы последствия ее преступлений не оказались губительными для него лично и для stamperia: в обвинительном заключении он прочел, что среди ее вещей была обнаружена отпечатанная им книга стихов Катулла.

Через два часа на работе появился Бруно. Лицо его было прозрачным от муки и страдания. Венделин с облегчением понял, что кто-то уже успел сообщить юноше о том, что случилось. Он обнял молодого человека за плечи и вложил ему в посиневшие от холода руки официальный документ.

– Нас попросили напечатать его, но я хочу, чтобы ты сначала прочел его. Бруно, если изложенные здесь ужасы коснутся и тебя, я выступлю в твою защиту перед Avogadori[205], коль мое мнение хоть что-нибудь да значит в этом городе.

Бруно с недоумением воззрился на него.

– Возьми его домой и прочти. Сегодня ты мне здесь не нужен, сынок.

В своей маленькой квартире на Дорсодуро Бруно зажег свечу и пристроил ее прямо на тюфяк. Он лежал совершенно неподвижно, а вокруг валялись страницы гранок обвинительного заключения. Он ничуть не беспокоился, что пламя свечи может перекинуться на рассыпанные бумажные листы. Мысли его яростно метались по замкнутому кругу между сестрой и любовницей.

Вплоть до сегодняшнего утра мысли его были заняты Джентилией.

Вчера вечером к нему прибыл посыльный с письмом от матери настоятельницы монастыря Сант-Анджело ди Конторта. Обнаружилось, прочел он, что его сестра Джентилия страдает сильным умственным помешательством, посему монахиням пришлось поместить ее в лечебницу, открытую священниками на Мурано. Ради ее собственного блага ее отвезли туда в тот же вечер. Он не сможет навестить ее, пока она хотя бы немного не успокоится и не придет в себя. Но он не должен волноваться за нее или пытаться снестись с нею, поскольку в нынешнем состоянии любое общение с внешним миром лишь умножит ее страдания.

– Бедная Джентилия, – громко произнес он вслух. – Она даже не узнает о том, что Сосия опозорена, как она и предсказывала.

Он вспомнил свой последний визит к сестре, как она бормотала что-то нечленораздельное себе под нос, а на пальце у нее была так туго намотана прядь чьих-то волос, что кончик его посинел. Он попытался распутать волосы, но она воспротивилась, злая, точно хорек, и он поспешно отступил, позвал монахинь, чтобы они помогли ей, и удрал из монастыря.

Когда первые рассветные лучи разогнали по углам тени в его комнате, он заметил царящий в ней беспорядок. Здесь была Сосия, понял он. Должно быть, она приходила вчера, когда он был на работе, но до того, как он получил ужасные известия о Джентилии. Повсюду он находил следы ее присутствия, а рядом с кроватью на полу валялась ее сорочка.

– Она воспользовалась своим ключом и привела сюда очередного любовника! – вскричал он. – Наверное, именно он, кем бы он ни был, и дал ей экземпляр Катулла!

И вдруг он заметил, что в комнате царит непривычная тишина. Потрясенный известиями о Джентилии, он совсем забыл о своих воробьях. Они не чирикали. Поднявшись с тюфяка, он подошел к клетке. Птички лежали среди зернышек, шейки их были вывернуты под неестественным углом, глаза остекленели, а клювики приоткрылись, словно в последнем отчаянном усилии запеть.

Она даже не потрудилась закрыть дверцу клетки. Бруно потянулся и вытащил оттуда маленькие трупики, держа их на вытянутых руках. Вернувшись к тюфяку, он опустился и осторожно уложил птичек себе на грудь.

Прошлой ночью я слышала стук в дверь и чей-то шепот. Под утро он ненадолго вернулся домой, а потом снова ушел на работу, напряженный и озабоченный. Я сделала вид, будто сплю, когда он пришел поцеловать меня на прощание, но потом вскочила с постели и подбежала к окну, глядя, как он неловко ступает по подмерзшей calle. Слава богу, сегодня у него не хватило времени на очередное письмо. Нет сомнений, сутулость его объясняется плохими вестями, которые он получил ночью, – не исключено, он позвал кого-нибудь на помощь, чтобы осуществить свой план и причинить мне зло. А в голову мне пришла новая мысль.