Перед торговцем бумагой встал бы выбор: стереть ли старый шрифт и продать отличную старинную бумагу в качестве палимпсеста?[100] Или же отнести манускрипт какому-либо схоласту, чтобы понять, не будет ли он стоить дороже, если сохранить прежние слова? В этот решающий момент шансы Катулла на выживание вновь оказались мизерными.

К счастью, для Катулла наступило время благоприятных перемен. Мир как раз начал поднимать голову и потянулся к свету. Для тех, кто хотел читать, последние десять столетий не смогли предложить чего-либо вдохновляющего. А вот славное классическое прошлое, напротив, сверкало и переливалось в воображении ученых мужей, подобно алмазу в скальной породе.

И тут в руки одного из таких ученых попала рукопись Катулла; он тут же передал ее писцу, дабы тот скопировал ее на случай, если что-либо стрясется с оригиналом. А потом еще одному писцу. И еще одному, и так до тех пор, пока манускрипт не расцвел сотней копий самого себя. Как полагают, одной из них владел даже Петрарка. Мой собственный вариант – это бесценное сокровище. Совсем недавно его украсил Фелис Феличиано, и я принес его сюда, дабы сегодня вечером разделить радость обладания им с вами. Уже на этой неделе я намерен передать его Джероламо Скуарцафико, редактору, работающему на Венделина фон Шпейера, типографа из Германии, который привез с собой огромные машины и открыл здесь печатное производство, с нашего любезного благословения и под нашим же покровительством.

Да, это правда, что монопольное право, которое мы предоставили ему, аннулировано в связи со смертью его брата и что фон Шпейер сопровождал его тело обратно в Германию. Но его stamperia процветает по-прежнему или, по крайней мере, держится на плаву; работники ожидают его возвращения, каковое, насколько я понимаю, неизбежно. Я получил известия из Падуи, что он будет в городе через два дня, если ему не помешают шторма. А мне докладывают, что на озере Гарда вновь установилась прекрасная погода.

Таким образом, я намерен передать вот эту самую рукопись с поэмами Катулла в руки человека, коего надеюсь убедить дать им вторую жизнь в нынешние времена. Сто тринадцать поэм, написанных доселе неизвестным римским поэтом. Венделин фон Шпейер станет творцом собственного будущего, если согласится принять манускрипт, который я предложу ему.

Катулл раскроет души, подобно острому ножу, и, прочитав его, они более не закроются. Но Венделину фон Шпейеру понадобятся наши поддержка и одобрение, равно как и скрытая помощь. Принять это решение ему будет нелегко. В этих поэмах есть такие вещи… Что ж, я предоставляю вам самим судить об этом, господа. Если Венделин фон Шпейер решит напечатать Катулла, в качестве награды он получит не только всеобщую благодарность.

Мы должны помочь ему претворить эту рукопись в книги, дать моему единственному бесценному манускрипту три сотни блестящих наследников. А если он проявит некоторое нежелание или даже выкажет страх, тогда мы должны продемонстрировать ему, что напечатать Катулла для него безопаснее, нежели оставить его ненапечатанным. Мы дадим ему понять, что ответственность подобна дождю за окнами, – в большинстве случаев от него при желании можно укрыться, но однажды он застанет его врасплох, и спрятаться будет некуда.

На обратном пути в Венецию облака расступались перед ними. К тому времени, как Люссиета и Венделин добрались до Местре, теплый дождь уже закончился, оставив улицы сверкать лужами, дурманящими и вызывающими головокружение, словно разбитые зеркала. На следующий день воздух в stamperia оставался тяжелым и душным, насыщенным влагой. Венделин вытер пот со лба и принялся обходить своих людей.

Он ласково и ободряюще разговаривал с ними, с каждым по очереди, находя для них точно отмеренные слова благодарности. Он уделял внимание каждой операции, сколь бы малой она ни была, которую выполнял этот работник. Постепенно головы вновь склонились над матрицами и прессами, а снедавший их страх рассеялся, словно едкий дым, улетучившийся сквозь раскрытые окна. Спустя час в stamperia воцарился обычный шум: шорох бумаги, скрежет медных пластин, звонкие щелчки вставляемых в формы литых букв. Отовсюду доносился негромкий гул голосов.

Венделин же удалился в свой уголок, где, обессиленный, повалился в кресло, потирая плечи о его широкую спинку и стараясь делать это незаметно.

Нигде отсутствие Иоганна не ощущалось так болезненно, как в stamperia. Венделин вслушивался в разговоры своих работников, и ему отчаянно недоставало голоса брата, до боли знакомого, с таким же тембром, как у него самого, но который куда быстрее повышался в минуты раздражения или вдохновения, как, впрочем, и остывал. Он почувствовал, как на глаза ему наворачиваются непрошеные слезы, а в животе образуется липкий ледяной комок страха. Он потерял больше, чем брата, больше, чем совладельца или компаньона. Только сейчас он понял, что голос брата хранил для него последние воспоминания о доме. Венделин подумал: «За стенами fondaco я больше никогда не заговорю по-немецки. Я забуду родной язык и стану никем, существом без роду и племени, не венецианцем и не немцем».

Дважды он приподнимался из кресла, чтобы сказать: «Простите меня: я не могу продолжать работу без своего брата. Вы имеете право на все, что принадлежит мне, хотя, конечно, это лишь жалкая компенсация за преданность, которую вы выказали нам».

Но каждый раз он вновь опускался на место. Он не мог так поступить. Он знал, что увековечить память брата наилучшим образом можно, сделав так, чтобы Иоганна фон Шпейера навсегда запомнили как человека, который привез в Венецию первую печатную книгу.

И Венделин фон Шпейер принял решение продолжать их общее дело, надеясь, что пятилетняя монополия, выданная Collegio, обеспечила им достаточное преимущество на старте. Вернувшись в Венецию, он узнал, что в городе появилось с десяток новых печатных предприятий, пребывающих на различных стадиях готовности.

После того первого дня, когда он едва не поддался сомнениям, Венделин трудился не покладая рук, закончив печатать труд святого Августина De civitate Dei[101], работа над которым была прервана со смертью Иоганна. Он не знал ни сна, ни отдыха. Он настолько загрузил своих людей работой, что у них попросту не оставалось времени для беспокойства о будущем. Пока пресс безостановочно выдавал печатные листы, он отправился на улицы, принюхиваясь к новым веяниям, возникшим на рынке книгопечатания. Вскоре его честное лицо с широко раскрытыми глазами уже узнавали в окрестных лавках. Куда бы он ни направился, встретив незнакомца с книгой, он брал его за рукав и останавливал, засыпая вопросами о том, что тот читает, и вежливо умоляя сказать ему, что он хотел бы прочитать в дальнейшем. Он подстерегал уважаемых писцов, расспрашивая их о вновь обнаруженных манускриптах. Должен ли он их печатать? Стоит ли ему взглянуть на них? Склонив голову к плечу, он интересовался:

– Это новая мода, да? Она будет пользоваться спросом, да?

Затем он, задумчиво глядя себе под ноги, возвращался в Fondaco dei Tedeschi, полный планов, бормоча что-то себе под нос и ломая голову над тем, где взять деньги на новый проект.

И только в конце 1471 года Венделин приостановил бешеный темп своей жизни, чтобы произвести кое-какие подсчеты, и с изумлением обнаружил, что за восемнадцать месяцев он напечатал тринадцать книг, каждая тиражом в три сотни экземпляров или даже больше. Он знал, что теперь должен проверить свои бухгалтерские книги, чтобы понять, сколько из них он продал. Но стопы печатных листов вокруг stamperia и кислые лица книготорговцев сказали ему все, что он хотел знать.