– И как скоро это случится?

У каждого свой рай. Для Сосии это был огонь желания в глазах Фелиса.

– А что ты испытываешь к Рабино? – поинтересовался Фелис, пропустив мимо ушей ее вопрос. – Если, конечно, чувствуешь хоть что-нибудь. Только без подробностей, пожалуйста.

Он поднялся на ноги и принялся расхаживать по комнате.

«Значит, он ждет, пока я уйду, – подумала Сосия. – Как же заставить его позволить мне остаться?»

– Я ненавижу его. Ненавижу его улыбку. Он слаб. Я ненавижу то, что он принимает во мне. Я ненавижу его узкие мальчишеские бедра. Мне продолжать?

– Нет, довольно. Это обычный перечень любой жены.

Она смотрела ему не в лицо, а на ноги. Всякий раз, когда они переступали с места на место, она надеялась, что это было свидетельством того, что он вновь захотел ее. Она всегда думала, что ее привлекают крупные мужчины и, лишь оказавшись в объятиях Фелиса, поняла, как заблуждалась: руки его соединялись с плечами в нужном месте, а грудь предоставляла как раз такой уклон, какой требовался, чтобы прижаться к ней щекой. Как только она уяснила себе столь простую вещь, все остальные мужчины стали казаться ей неуклюжими и нескладными.

Он не видел, как ее лицо исказила гримаса. Он не замечал того, что она неотступно следит за ним.

В студии Беллини было душно. Его последняя по счету «Мадонна» влажно поблескивала на мольберте. В такой сырости она высохнет нескоро. Фелис остановился перед ней, обнаженный, поглаживая подбородок, а потом склонился над ней, рассматривая мельчайшие подробности.

– Я очень люблю эту картину, – просто сказал он. – Она лучше живой женщины.

Сосия поинтересовалась у него, не заглянет ли он в таверну близ Доганы и не выпьет ли с ней красного вина среди виноградных лоз под звездным небом.

– Зачем? – только и спросил он в ответ.

Декабрь, 59 г. до н. э.

Дорогой брат!

Между мной и Клодией все кончено. Осталось лишь обычное плотское влечение. Вчера, узнав, что она спуталась с моим старым другом Целием, я принес клятву Кибеле. Я не позволю покорно отвести себя на заклание или лишить силы, когда мне представится возможность отомстить. Не окажу я Клодии и такой чести, как отречение от нее. Нет – отныне я буду проклинать ее в своих любовных поэмах; они станут самыми жестокими строками о любви во всем мире.

«Иди ко мне, сучка, – будут злобно скалиться они. – Я все равно возьму тебя силой».

Целий переехал в один из роскошных апартаментов Клодия на Кливус Викториа. Поначалу мы все лишь изумлялись, как это Целий сподобится платить арендную плату, но потом сообразили, что Клодий, скорее всего, просто решил держать Целия под рукой на случай тайных встреч с сестрой. Может, Клодий предоставляет скидку тем, кто готов заниматься сексом втроем. Я не шокирую тебя, брат? Но я передаю тебе лишь то, о чем шепчется весь Рим: об этом сущем дилетанте среди прочих стихоплетов, пустом исследователе мелких душонок, грязной пене на поверхности бытия, летучем пузыре, коротконогой пародии на дружбу – о Целии. Боги, я заслужил, чтобы мне наставил рога кто-нибудь более достойный!

До сих пор я хранил ей поистине собачью верность, но, испытав шок от такого двойного предательства, принялся искать утешения в объятиях других женщин; так уж случилось, что и мужчин тоже. Я заливал глаза вином, отчего мои победы представлялись мне более желанными, чем были на самом деле. Я дошел до того, что обнимался с ними. Их губы казались мне слаще из‑за выпитого мною вина. Но, когда доходило до дела, у меня ничего не получалось. В конце концов мне пришлось отказаться от случайных связей. Репутация импотента в этом городе мне решительно не нужна. Этак кто-нибудь еще напишет поэму уже обо мне! И Клодия, которая, несмотря ни на что, все еще призывает иногда меня на свою оттоманку со сбитыми простынями, будет смеяться надо мной вместе с Целием.

Но теперь я вновь взялся за работу. Для своей возлюбленной мне не жаль ничего – ни гликонического, ни асклепиадова, ни приапейского, ни даже гендекасиллабического[114] стихотворного размера, ведь она сполна заслуживает их.

Сентябрь, 58 г. до н. э.

Ты шутливо упрекаешь меня в неправильном употреблении личных местоимений в моих письмах. Но разве это не характерное свойство каждого поэта – быть зацикленным на самом себе?

Но, брат мой, почему ты сам не пишешь мне чаще? Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я последний раз получал от тебя весточку, а у нас ходят упорные слухи о том, что легионы в Азии косит лихорадка. Ты проявил бы изрядное великодушие, дав нам знать, что с тобою все в порядке, и, если у тебя нет времени, чтобы написать своему брату, прожигателю жизни и поэту, то, по крайней мере, пошли словечко нашему отцу, который боится лишиться старшего сына.

Или двоих сразу.

Я все чаще думаю о смерти.

Моя грудь… Если мне суждено умереть раньше тебя, Люций, я бы хотел завещать тебе свою синюю фаянсовую чернильницу и халцедоновый камень с печаткой. Кстати, я бы не возражал и против того, чтобы ты установил мой маленький бронзовый бюст в ближайшем святилище. Сегодня утром я кашлял кровью, и, хотя тут же скомкал салфетку, чтобы скрыть алые пятна, их вид навсегда отпечатался в моей памяти.

Я думаю о смерти и по другим причинам.

Клодия – вдова! Ее мужа, который ненадолго вернулся в Рим после исполнения своих обязанностей в провинции, поразила внезапная смертельная болезнь, доселе никому не известная. Лишившись последней капли жидкости в своем теле, он в течение часа превратился в иссохший труп.

Можешь себе представить, что говорят об этом люди в злобе своей. Целий расхаживает гоголем по форуму, избегая встречаться с кем-либо взглядом, но при этом принимает малодушные комплименты по поводу своего восходящего таланта.

Но я заткнул уши и поспешил на Палатинский холм, дабы предложить ей свое любящее утешение. Я застал ее с совершенно сухими глазами, собранную и отдающую властные распоряжения относительно немедленного отъезда на отдых в Байи[115].

– Неужели ты поедешь? – ахнул я.

Перед моим внутренним взором встало видение: овдовевшая Клодия весело проводит время с зелеными мальчишками на борту своей роскошной прогулочной лодки. Я буквально слышал скрип обшивки, стоны и плеск воды под носом судна, беззаботно летящего по волнам залива, имеющего форму дыни.

– Почему бы и нет? А ты что, не едешь? – Она обольстительно улыбнулась, словно тоже созерцая картину, стоявшую у меня перед глазами.

Разумеется, я поехал.

Ах, если бы я мог еще сказать, что был ее единственным воздыхателем в этом идиллическом месте!

Но в конце лета она собрала в Байи целую толпу молодых людей – не знаю, как еще назвать это сборище, – и прогуливала нас по садам, словно собачек, в прохладе каждого вечера, расцвеченного падающими звездами, и воробей кружил вокруг нее на интимно-близком расстоянии, нарушить каковое не дозволялось никому из нас. Даже Целию, как с удовлетворением отметил я.

С этим воробьем приключилась весьма странная история, и этой тайной ты не должен делиться ни с кем, Люций, пусть даже слава этой птички уже долетела до Азии на крыльях моих поэм.

Однажды вечером Клодия вдруг заметила, что воробей перестал выписывать круги вокруг нее, и щелкнула пальцами, приказывая сбежавшимся на ее зов молодым людям срочно разыскать ее любимца. Умирающее солнце, подобно перезрелому лимону, все еще висело на ветвях небесной тверди, и повсюду звучал веселый гомон птиц. Казалось, нам представилась великолепная возможность легко и без особых усилий завоевать ее благосклонность в ту ночь.