Кто-то может упрекнуть меня в том, что я слишком много денег трачу на продукты, когда мы совсем не богаты, а дела идут вовсе не блестяще с тех пор, как рядом с нами обосновался Жансон со своим печатным станком. Я решительно не согласна! Еда – нечто большее, нежели то, что вы кладете в рот. Если все сделать правильно, то она согревает еще и душу. Поэтому я покупаю все вкусные продукты, какие только могу найти.

Когда я иду на рынок, отличная еда искушает мою вытянутую руку и насмехается над моим кошельком, который далеко не так полон, как мое желание доставить удовольствие своему мужу. Я смотрю на каждый осенний персик, на каждый абрикос и спрашиваю, будет ли ему приятно съесть их. В корзину я укладываю только свежий инжир, с хвостика которого еще стекает молоко.

И это несмотря на то, что в последнее время голова моя занята и совершенно другими вещами.

Я пытаюсь разговаривать с другими женами на Риальто. С самым невинным видом, разумеется. И делаю вид, что предмет беседы меня ничуть не занимает.

– Что нового слышно о французе? Том самом, который начал с быстрых книг? – спрашиваю я, словно все это мне нисколько не интересно, и сердце мое не колотится больно о ребра, когда я задаю этот вопрос. Я не хочу, чтобы они знали, как внутри я вся трепещу от страха за своего мужа, потому что если я выдам себя, то страх начнет шириться и распространяться, как чума.

А когда чума приходит по-настоящему, как случается со всеми плохими вещами, то мы, венецианцы, поначалу лишь презрительно морщим носы и не хотим верить в беду. В глубине души мы убеждены, что, если будем стойко переносить несчастье, делая вид, что ничего не случилось, то болезнь уйдет туда, откуда пришла, вместе с грязными паломниками, которые, несомненно, и принесли ее сюда.

Но когда мы признаемся себе, что чума вновь пришла к нам, вот тогда и начинается настоящая эпидемия, и болезнь расползается повсюду, наполняя город смертью, быстрая и безжалостная, как весенний прилив.

Примерно так же обстоит дело и с плохими новостями. Вот почему я ни за что и нигде вслух не признаюсь в том, что быстрые книги моего мужа – не самые лучшие. Ни за что.

Поэтому всю прошлую неделю я самым небрежным тоном, каким могла бы спрашивать у торговца рыбой, свежий ли запах у его нынешнего улова, интересовалась, нет ли новостей о Жансоне. Мне рассказали следующее: с одной стороны, он – настоящий красавец мужчина, высокий и темноглазый, с шелковистыми усами; с другой – он невысок и светловолос, как кукла с золотистыми кудрями и кольцом в ухе.

– Понятно, – бормотала я себе под нос, – значит, его никто пока и в глаза не видел.

Но в тот же день на Риальто побывал мальчик-посыльный француза, и этот маленький пройдоха поведал тамошним торговцам о новых буквах, прекрасных, как драгоценные камни. Люди столпились вокруг, чтобы послушать его басни, и мальчишка, у которого, очевидно, язычок подвешен, как надо, заставил их буквально есть у него из рук, собрав вокруг себя целую толпу. Он заявил им, что его хозяин сумел покорить сердца вельмож, и после этих его слов толпа взвыла от удовольствия, второсортного, надо признать, несмотря на весь их снобизм.

Мальчишка хвастался тем, каких титанических усилий стоит его хозяину изготовить каждую букву и оттиск на странице, как он изо всех сил старается, чтобы все было безупречно.

Услышав эти известия, я вздохнула с облегчением.

Потому что это не может длиться вечно, и Жансон неизбежно начнет опаздывать со всякими новинками. Понимаете, нам, жителям этого города, новые диковинки требуются каждый день – плохие или хорошие, неважно, главное, чтобы они были новыми. Ну, хорошо, этот Жансон изобрел новый шрифт. На это у него ушло несколько лет. И для следующего ему потребуется столько же.

Например, сегодня все те, кто еще вчера, раскрыв рот, слушал байки его посыльного, уже забыли о Жансоне. Все только и говорят, что о красной курице с острова Сан-Эразмо.

Эта курица, как клятвенно уверяет ее владелица, на протяжении двух лет была ее лучшей несушкой. Но вдруг в прошлом году она превратилась в петуха! Сначала она перестала кудахтать и начала кукарекать, а потом на голове у нее вырос гребешок. И она принялась расхаживать по двору с важным видом, словно король. Настоящий петух был уже стар и драться не пожелал. Но в следующем году, то есть в нынешнем, во дворе появился новый храбрый петух. И гребешок у курицы моментально отпал, и она снесла столько же яиц, сколько и раньше. Владелица, толстая старая дева с острова, привезла ее на рынок в корзине с яйцами. На макушке у курицы все еще виднелись остатки гребешка, пробивающиеся сквозь перья. Толпа, собравшаяся вокруг курицы, была куда больше той, что вчера слушала россказни мальчишки о Жансоне.

Когда я увидела это, сердце мое перестало таранить грудную клетку и забилось ровнее, хотя и по-прежнему быстро. «Все будет хорошо, – сказала я себе. – Мой муж победит; у него-то новинки появляются каждый день».

А потом добавила: «У моего мужа есть этот Катулл, самая главная новинка, о какой можно только мечтать, потому что он – и новый, и старый одновременно, и он знает, хотя и не догадывается об этом, чем дышат наши сердца».

Впрочем, мы еще и сами не знаем, напечатаем ли его, но я думаю, что напечатаем. Напечатаем обязательно.

Возвращаясь домой с рынка, я вдруг заметила нечто очень и очень странное: свою невестку Паолу, совещавшуюся о чем-то с рыжеволосым мужчиной, явно чужаком. Она была настолько увлечена беседой, что не заметила меня, хотя я прошла так близко, что задела ее чудесную атласную юбку – без сомнения, подарок ее нового супруга, Иоганна ди Колонья.

«Ага! – сказала я себе. – Эта Паола избавляется от своих мужей так быстро, что следующий уже, наверное, стоит в очереди, пока она празднует медовый месяц с предыдущим».

И я задрала нос кверху и гордо прошествовала мимо, ничем не показав ей, что застигла ее на месте преступления.

Вчера вечером я с удовлетворением сообщила мужу за ужином:

– На Риальто только и говорят, что о красной курице из Сан-Эразмо. Они уже перестали обсуждать Жансона.

О Паоле и ее рыжеволосом мужчине я говорить не стала. Я не могла придумать, как рассказать ему об этом, чтобы не расстроить его, и потому промолчала. Лучше уж поговорить о снижении интереса к Жансону, а о ней постараться забыть вообще.

Облегчение, отразившееся на его лице, стало для меня достаточной наградой за то, что я шпионила и вынюхивала на вонючих улочках рынка. Но я намерена узнать больше и предпринять кое-что насчет Жансона. И я сделаю это сама.

– Почему ты до сих пор не зачала ребенка, Сосия? – поинтересовался как-то у нее Фелис.

– Не знаю. Я не предохраняюсь. Похоже, мне это просто не нужно.

– Ты разбираешься в таких вещах?

– Ну, если бы я следовала всем рекомендациям, почерпнутым из книг Рабино! Словом, я кое-что там подсмотрела. В них пишут забавные вещи…

Фелис выразительно выгнул бровь, подбадривая ее. Сосия продолжала:

– Авиценна, один из его любимых мудрецов, говорит, что мы должны избегать одновременного извержения – и что после него я должна семь раз перекувыркнуться назад, чтобы удалить семя. Кроме того, я должна ввести себе пессарий[123], сваренный из колоцинта[124], корня мандрагоры, серы, железной окалины и семян капусты, смешанных с маслом. Есть и еще один умник, некто Альберт Великий[125], доминиканец, который жил двести лет назад, вот он пишет, что женщина должна трижды плюнуть в рот лягушке или съесть пчелу, если не хочет забеременеть.

Фелис рассмеялся, Сосия же продолжала рассказывать:

– Потом был такой Арнольд из Виллановы. Он говорит, что если женщина не хочет понести, то должна выпить воды, в которой охлаждались клещи кузнеца. Там, откуда я пришла, сербские женщины окунают пальцы в воду, оставшуюся после первого купания ребенка. Сколько пальцев окунешь, столько лет бесплодия и получишь. У Рабино есть и другие штуки – козьи мочевые пузыри и всякие травы. Он дает их бедным женщинам, которые не выживут, если родят еще детей, или не могут прокормить тех, что у них уже есть.