Направляясь к мосту, Бруно вдруг заметил, как невестка Венделина Паола о чем-то разговаривает с рыжеволосым мужчиной перед церковью Сан-Сальвадор. Ее элегантность никогда не привлекала его, и он не мог понять, что нашел в ней Иоганн фон Шпейер. Она казалась ему чересчур властной и повелительной, как, впрочем, и всем работникам stamperia, где она часто появлялась, чтобы раздать советы и, к некоторому его удивлению, поделиться очень ценными и нужными сведениями. Никто не мог взять в толк, почему она так хорошо разбирается в том, о чем говорит.

Он выбросил мысли о Паоле и ее загадочных целях из головы, спустился по деревянным ступеням, повернул налево, вышел на ослепительный солнечный свет и оказался перед входом в «Стурион».

На первый взгляд, владелица гостиницы ничуть не соответствовала тем легендам, что ходили о ее красоте. Он вошел в приемную, в которой она, склонившись над счетной книгой, что-то писала. Она стояла спиной к нему, слегка выставив вперед одну ногу и сосредоточившись на своих записях. Шея ее склонилась под неудачным углом, а нос ее в профиль выглядел чересчур большим. Но, когда Катерина ди Колонья повернулась к нему лицом, он понял, что слухи не лгут: кожа ее светилась внутренним сиянием, волосы отливали медовым золотом, а очертания высоких скул были безупречными. Ее самообладание подсказало ему, что она вполне сознает силу своей красоты, отдавая себе отчет и в том, что мужчины и женщины не сводят с нее глаз. Обычно, как, впрочем, и сейчас, глядя на Бруно, она отвечала им рассеянной вежливой улыбкой.

Катерина ди Колонья грациозно приблизилась к нему.

– Я могу вам помочь?

Он без запинки изложил ей цель своего прихода, и, пожалуй, именно сей факт – поскольку она привыкла к тому, что ее красота вынуждает неметь мужчин, впервые увидевших ее, так что ей приходится терпеливо ждать, пока они вновь обретут дар речи, – заставил ее широко распахнуть глаза и взглянуть на Бруно повнимательнее.

Он не покраснел и открыто встретил ее взгляд, протягивая ей книгу; подметив же в ее глазах простоту и искренность, он не спешил отнимать руку, проделав это без смущения и кокетства.

Впрочем, вскоре он откланялся и вышел на улицу. Поскользнувшись в грязи, оставленной приливом, который нынче утром оказался довольно высоким, он вновь погрузился в мысли о Сосии.

– Ну, и что ты думаешь о Катерине? – поинтересовался Фелис.

Бруно покраснел.

– Книга ей понравилась.

– И ты тоже, насколько я слышал.

– Каким же это образом я мог ей понравиться? Мы ведь едва обменялись парой слов. Гостиница очень красива, Фелис, и теперь я понимаю, почему ты там живешь. Я бы с удовольствием сходил туда с Сосией, посидел бы в столовой, что выходит окнами на канал, вкусно поужинал бы, не стыдясь, что зашел туда…

Фелиса охватило раздражение. Но проблема заключалась в том, что в своей наивности Бруно был совершенно искренен, отчего его одержимость Сосией казалась еще более утомительной и необъяснимой.

Посему Фелис счел за лучшее сменить тему.

Оказавшись вновь в Locanda Sturion, он сказал Катерине:

– Значит, ты встречалась с молодым Бруно Угуччионе?

Катерина ничего не ответила. Она лишь кивнула и сдержанно улыбнулась, словно он сделал ей комплимент. Но по выражению ее лица – в это мгновение она очень походила на Бруно той же самой изящной линией скул и сиреневой тенью над глазами – Фелис понял, что она думает о юноше, ведь он подозревал, что это должно случиться, когда предложил Венделину отправить к ней Бруно с книгой. Венделин улыбнулся и загадочно обронил: «И ты туда же? Люссиета тоже…» Но Фелис счел эту тему чересчур деликатной, чтобы продолжать расспросы.

Под первым же удобным предлогом, сделав вид, будто ей нужно закрыть ставень, которым играл ветер, Катерина отвернулась от него. Но Фелис понял, что отныне между ними не будет никаких отношений, кроме сугубо деловых. Он молча наблюдал за произошедшей в ней переменой, очарованный ее неуловимой утонченностью: вот она на кончиках пальцев осторожно выпускает бабочку из окна, вот прощается с очередным постояльцем, а вот и вежливо кивает ему самому. Катерина возвращала себе чистоту и невинность.

Рабино, пробираясь по улицам, размышлял о тоске и унынии, написанных на лицах встреченных им поутру прохожих. Он сказал себе: «Да, в доме всегда самый несчастный тот, кто встает раньше всех. Как я».

И мысли его вновь устремились к печальной и подавленной жене печатника.

Он спросил себя, а не обрадуют ли ее новости, которые он слышал отовсюду, что проповеди фра Филиппо начали оказывать действие, обратное тому, на которое рассчитывал священник.

Фра Филиппо следовало бы знать, рассуждал Рабино, что нет в Венеции лучше способа сделать книгу неотразимой, чем заклеймить ее позором. Чем яростнее фра Филиппо нападал на Катулла, чем громче проклинал его пресловутое бесстыдство и вызывающий вожделение лексикон, тем сильнее разжигал аппетиты публики. Запретный плод, как известно, слаще разрешенного, и после первой волны отвращения Катулл превратился в последний писк моды в Венеции.

Мужчины с тележками продавали его поэмы на каждом углу. Они осаждали stamperia и платили за тираж наличными, а на рассвете принимались нахваливать свой товар, выкрикивая короткие четверостишия, переведенные на венецианский диалект.

– Дай же мне тысячу поцелуев, – скрипучим голосом вещал убеленный сединами возчик, подмигивая домохозяйкам. – Подходи, милая…

Но Катулл не производил впечатления на прохожих с застывшими лицами, спешивших по своим делам мимо. Время поэзии еще не настало.

По утрам тележки с книгами Катулла оставались нераспроданными. Но позже, когда близился вечер и сумерки потихоньку пожирали деловую суету, разлитую в воздухе, а цвета и краски становились вялыми и расслабленными, люди начинали задумываться о любви… и о Катулле. Тем временем лоточники не смолкали, громкими голосами вливая звучную память стихотворений в уши прохожих, подготавливая их к этому моменту.

Рабино остановился, взял в руки книгу и стал перелистывать ее. Взгляд его зацепился за любовные фразы, и он сразу же вспомнил своих друзей Смуэля и Бенвенуту. «Что здесь может быть плохого? – подумал он. – По-моему, эта книга способна удовлетворить безответные нужды и тайные мечты любого мужчины о нежности». Но потом он дошел до темных частей книги, и взгляд его остановился на следующих строчках:

Он захлопнул книгу и быстро зашагал прочь, не обращая внимания на крики обиженного торговца.

Рабино знал, что во времена Катулла римляне превыше всего верили в целебную силу капусты, способную вылечить слабость зрения, боли в сердце и даже злокачественные нарывы. Например, если растянешь лодыжку, ее следовало подержать над паром вареной капусты.

Но даже сейчас Рабино приходилось бороться с местными предрассудками, живописными и забавными, но смертельно опасными. Он мягко внушал, что мертвая голубка, помещенная на грудь больного, не излечивает пневмонию, как и костный мозг орла не является действенным противозачаточным средством, а ношение сердца и правой лапки совы под левой подмышкой не вылечит от укуса бешеной собаки. Гусиный жир, смешанный со скипидаром, осторожно упорствовал он, не избавит от ревматизма и боли в ухе.